– Во всяком случае бедняков довольно много… Как-то они проживают, заставляют концы встречаться… Есть много путей и средств…

– Пишет она мне, скажем, что поначалу они пошли и получили заем на учебу, который дают только бедным-бедным. На эти деньги купили автомобиль, и зять стал возить бедных пенсионерок к врачу по имени Медик Эдик. Этому Эдику государство за все платит, даже за доставку бедных пациентов. Нет больных старушек – подвезет куда надо здоровых. Тоже и отсюда стали деньги капать. Дальше – больше. Зять уговорил дочку развестись с ним для виду, чтобы она стала совсем расперебедная мать-одиночка. А таким дают от вашего государства бесплатную квартиру. Квартиру они получили, но сами остались в старой, а новую сдают теперь за такие деньги, каких у нас даже мясник не заработает. Можно такому поверить?

– Знаете, – сказал Антон, – я слушаю с большим интересом. Весь глаза и уши. Здесь для меня много нового, но все очень похожее на возможность. Я постараюсь запомнить. Если потеряю свою текущую работу, это может мне очень прийтись по руке.

– Хорошо. Тогда слушайте дальше…

Женщина вдруг мотнула фетровыми цветами и послала сердитый взгляд над головой Антона:

– Тебе чего, красавица? Что ты на нас уставилась? Свободных местов много кругом. Садись себе в стороне и езжай без оглядки.

Антон обернулся.

Мелада стояла над ними, все так же обхватив себя за голые локти, поеживаясь то ли от озноба, то ли от отвращения. Лоб ее вспухал морщинами, глаза щурились, щеки раздувались и опадали, как будто за ними метались уже не осужденные чувства, а пернатые слова-воробьи, о которых потом придется жалеть и жалеть.

Так ничего и не сказав, она повернулась и побежала прочь.

Антон ринулся за ней.

Они бежали из вагона в вагон, оставляя позади себя хлопающие двери, сквозняки, грохот колес. Встревоженные пассажиры поднимали головы от журналов и книг и, неправильно истолковав причины их бега, нащупывали в карманах картонные уголки билетов.

В одном из тамбуров дверь оказалась заклинена.

Он настиг ее – рвущую железную ручку, – схватил за плечи.

– Что? Что я опять сделал не так? Я не должен был говорить с этой женщиной? Не должен был сознаваться, что я американец? Но что в этом такого страшного? Они приезжают теперь тысячами… Думаете, она может донести?… И вас выгонят с работы?…

Она не оборачивалась к нему, но и не вырывалась. Давила лбом на дверное стекло. Бормотала невнятно по-русски. Он расслышал несколько раз произнесенное слово «ложь». Наконец ему удалось повернуть ее к себе.

– В чем «ложь»?

– Вот в этом!.. В этом самом…

– Да в чем, наконец?

– В том, что вы… вы…

– Ну?

– В том, что вы свободно говорите по-русски!

Он опешил. Он почувствовал жар в щеках. Долгий разговор с Козулиным-старшим, видимо, растопил его осторожность, втянул в русскую жизнь, заставил пересечь и языковую границу тоже.

Он начал уверять ее, что это не так. Что просто откуда-то из подсознания стали выплывать давнишние уроки русского дедушки. Кроме того, и занятия с ней на «Вавилонии» дали ему очень много. Только поэтому он смог через пень на колоду понять рассказ случайной попутчицы. Но о знании языка нет и речи. Тем более не может быть и речи о том, чтобы ему отказаться от услуг переводчицы. Она нужна ему, нужна на все время путешествия в провинцию.

На ее лице блуждало выражение печальной обреченности. Потом новая мысль пришла ей в голову, и она начала отталкивать его, закрываться локтями, ладонями, откидывать голову, шлепать себя по щекам.

– Значит, вы всё понимали?! Все, что мы говорили о вас в посольстве, у мэра, на заводе… Все эти глупые реплики, все грубости… О, какой стыд, какой позор!.. Как вы могли так поступить со мной?! За что?… Это… это… – как подслушивать, как подсматривать в замочную скважину, как шпионить, как вскрывать чужие письма, как…

– Как писать ежедневные доносы? – подсказал он.

Она растерянно умолкла. Сняла его руки со своих плеч. Ушла в вагон.

Они молчали всю оставшуюся дорогу.

Поезд остановился.

Они вышли на перрон, прошли мимо музейного паровозика в стеклянной клетке, вышли на площадь. За рекой, на темном небе, сверкали сады антенн на крыше Дворца тайной полиции. Бронзовый вождь, привезенный когда-то из Финляндии легендарным паровозиком, стоял на башне броневика, указывал на сады бронзовой рукой.

Такси неслось по набережной. На горбатых мостиках космическая невесомость сладко подкатывала под сердце. Она вдруг накрыла его ладонь своей. Ее напряженное, застывшее лицо то исчезало, то появлялось в свете проносящихся фонарей. Антон почувствовал, что ожившая горошина в груди внезапно прорвалась острым ростком, который начал колко извиваться вправо и влево, словно в поисках обещанной щелки, просвета, натянутой струны.

– Сверните к Дворцовой, – сказала Мелада водителю. – …Остановите здесь. Дальше мы дойдем пешком.

В вечернем освещении Антон не сразу узнал улицу, на которой они оказались. Но потом увидел мостик над оперным каналом, гранитных гигантов, согнувшихся под тяжестью балюстрады. Мелада поманила его за собой. Полого поднимавшийся въезд отсвечивал черной брусчаткой, таил под сводами перестук старинных карет. Мелада уселась на огромную гранитную ступню Игнатия, поставила Антона перед собой, тронула его грудь пальцем острым, как указка, и ошарашила трудным вопросом, которого не могло, не должно было быть ни в одном из билетов:

– Кто вы?

Он смотрел на черную звездную доску над ее головой и молчал. Острый болезненный росток в груди медленно полз вверх, в сторону горла.

– Кто вы, кто вы, кто вы? Зачем вы здесь? Зачем вы посетили нас? Что ищете? Почему я должна ради вас разрушать весь родной порядок вещей? У меня так хорошо было все выстроено, так прилажено одно к другому… Ни страху, ни стыду, ни сомнению было не пролезть… Я хорошо, твердо стояла на своем островке… А теперь он уплывает из-под ног… Зачем вам нужно было сворачивать в Лондон? Плыли бы себе прямиком в Неву, как варяжский гость, и торговали бы своими кошачьими фрикадельками без меня – не хуже…

Он заставил ее подняться. Чуть запинаясь и подбирая русские слова, сказал:

– Я не могу вам выразить сейчас всю сокровенность… Но об одном должен известить… Что, если я вас сейчас немедленно не поцелую, я могу умирать.

Она задумалась – ответ был какой-то нестандартный, уклончивый, на тройку. Но потом с санитарной деловитостью подставила ему лицо, замерла. Уже прижимая ее к себе, он пытался вспомнить, – ведь последний раз это было с ним так давно! – что ему нужно делать с ее губами. Дышать через них? Или пить? Росток в груди напрягся и вдруг остро рванулся вверх, словно оттуда хлынул на него долгожданный поток кислорода, словно он открыл наконец, куда натянута долгожданная струна.

Гранитный Игнатий терпеливо держал над ними каменный балдахин.

Почти полдня мы закупали в валютном магазине припасы, необходимые для поездки в русскую провинцию. Список продуктов и предметов, составленный моей переводчицей, был таким длинным, будто мы собирались в Антарктиду. Но я не считал себя вправе возражать. Я смолчал даже тогда, когда она вместе с ящиком водки купила целый ящик фонариков с батарейками. Кто знает – быть может, действительно ночи там так черны, что уличным фонарям не по силам разогнать мрак?

После закупок я поехал в порт, чтобы попрощаться с экипажем «Вавилонии», проверить, всё ли в порядке, оставить последние инструкции. Там Пабло-Педро познакомил меня со своим новым другом – начальником водолазно-ремонтного цеха. Этот своеобразный человек за свою жизнь переменил много профессий, работал в разных местах, в том числе и на Кубе. Там он научился немного говорить по-испански, так что они с Пабло-Педро могли объясняться.