– Но почему же не перейти на бутылочку? Сейчас продают такие чудные смеси.

Потому что жена отказывается. Она говорит, что грудное молоко передает ребенку всю важнейшую информацию, необходимую для будущей жизни. Что ей вовсе не обязательно болеть теми же болезнями, которыми болела мать. И повторять все ее глупости и ошибки тоже нет нужды. Жена-1 упиралась ногами в столик под телевизором, доставала грудь и, как только Голда вцеплялась беззубыми деснами в воспаленный сосок, начинала рычать и вопить.

– Ты вырастишь неизлечимую садистку! – умолял Антон. – У ребенка удовольствие от еды будет на всю жизнь связано с криками пытаемой жертвы. Опомнись! Посмотри, какую чудную смесь я приготовил в бутылочке, попробуй сама.

Жена-1 мотала головой, плакала, выла. Двухмесячная мучительница невозмутимо накачивалась нужной и ненужной молочной информацией. Соседи справа включали на полную мощность Вагнера, соседи снизу уезжали на велосипедную прогулку.

С Даниэлем, с сыном-1-2, таких мук не было. Он ел неприхотливо, спал запойно и улыбался даже собственным пальцам. Но он пожирал время. Заводить второго ребенка в их положении – это было как погрузить рояль в перегруженную, черпающую бортами лодку. В воду полетел последний балласт – походы в кино, встречи с друзьями, купанье в бассейне, вечера у «Доминика». 1440 минут, составлявших каждый день, нарезались мелкими порциями и выдавались, как по карточкам, – лишь на самое необходимое. Даже жена-1 вынуждена была считаться с этой осадной экономикой.

Только дети ни в грош не ставили трудности. Их беспечность и обожествление собственных «хочу» казались порой сознательным и злорадным бандитизмом. В каждый набегающий миг их желания были разными, несовпадающими – спать, есть, идти гулять, запускать змея, гладить чужую собаку, смотреть телевизор, рисовать на стенах, вырезать картинки из учебников родителей – все в разное время. Даже их микробы и вирусы устраивали непредсказуемую чехарду – болели они непременно врозь и по очереди. Они теряли одежду, били посуду, опрокидывали горшок с цветами как раз в ту самую последнюю минуту, когда еще можно было успеть кинуть их в машину и отвезти к очередной няне-студентке и после этого не опоздать на работу.

Дети пугались своих снов и плакали в разные ночи, до очереди, не давая родителям пощады. Жена-1 на следующий день в своих лекциях делала какие-нибудь губительные для карьеры начинающего профессора ошибки (путала, например, Василия Розанова с Василием Темным); Антон же, только что взятый на испытательный срок в страховую компанию, с трудом дотягивал до перерыва на ланч, потом плелся к раскаленному автомобилю на стоянке и валился на заднее сиденье, как комок теста. Он засыпал через минуту, не имея сил хотя бы развязать шнурки на ботинках. «Энтони, запеченный в галстуке» – так дразнили его сослуживцы, когда он возвращался.

Они бы, наверное, не выдержали в те первые годы, если бы не Моррисоны. Моррисоны свалились на них нежданно-негаданно, как будто их доставил с небес спасательный вертолет. Они поселились в соседнем доме. Они были вдвое старше. У них не было детей. Миссис Моррисон не работала. Она сказала, что они могут оставлять Голду и Даниэля с ней в любое время. Да-да, в любое – она просит понимать ее буквально. Приводите хоть в три часа ночи.

Моррисоны взяли на себя все. Они возили детей к окулисту, парикмахеру, педиатру, ортопеду, фотографу, хиропракту, гадалке. Они брали их в зоологический сад, кукольный театр, бассейн, аквариум, на ярмарку, на автогонки, на пляж. Они покупали им электронные игрушки и дорогие наряды. Они вздыхали, когда родители забирали детей на выходной. Они научили детей говорить «спасибо», «пожалуйста», «приятно было познакомиться», «заходите опять». Они были незаменимы. Они были святые. Они были вкрадчивые и опасные. Они оказались красиво замаскированным Горемыкалом – только и всего.

Антон помнил, что смутная тревога шевелилась в нем в тот день уже с утра, но он не мог понять, откуда она заползает, чем грозит. Лишь когда жена-1 поцеловала его третий раз на людях – они выходили из ресторана всей толпой, старые и новые знакомые, и Рональд Железная Ладонь в те дни кружил все ближе и ближе, – лишь тогда он почувствовал что-то неладное. Дома, в гостиной, она толкнула его в кресло, прыгнула на колени и – хоть дом был пуст, дети у Моррисонов – стала шептать в ухо просительно и нежно:

– Знаешь, я просто ожила за последний год… Соседи наши – это какое-то благословение, не представляю, чем их отблагодарить… Но ты замечал, что бывают дни, раз в месяц, когда они не берут детей, всегда умоляют оставить, а тут не берут, и причины такие вздорные каждый раз… И я не понимала раньше, в чем тут дело, а совсем недавно поняла… Я поняла, что она все еще надеется, даже в свои сорок три года не перестает надеяться… И она подтвердила, что эти дни у них отведены для попыток, две недели спустя после месячных, ты сам мне читал, самые лучшие шансы для посева, только все равно ничего не всходит, чего только они не пробовали, она мне рассказала недавно, сколько они истратили на врачей и на всяких шарлатанов, один заставлял ее простаивать полчаса на голове после каждого – я думаю, в русском языке слово «случение» происходит от слова «лучи», а не от слова «случайность» – с мужем, а приемных детей не достать, за ними очереди на годы, и они совсем отчаялись…

Ему не хотелось слушать дальше. Ему хватало своих забот. Ему не нравился ее просительный тон и шепот заговорщицы. Он попытался скинуть ее с колен, но она крепко держалась за спинку кресла.

– Подожди, я не кончила, мне нужно тебе объяснить, это ужасно тяжело – смотреть на них каждый раз, как мы забираем детей, ловить их просительные взгляды, это такая несправедливость, у нас – двое и будут еще, а у них – ни одного, конечно, не наша вина, но мы ведь можем что-то сделать, неужели всю жизнь делать все только для себя, загребать и подгребать, мне бы так хотелось им помочь, мы только кричим о равенстве и справедливости, а если доходит до того, чтобы поделиться с ближним…

Он наконец вырвался и сбросил ее с колен. Его трясло от злости и отвращения. Он чувствовал, что готов ударить ее, ударить больно, кулаком.

– Поделиться? К чему ты клонишь? Детьми поделиться? Отдать одного из наших? Ты совсем спятила со своим равенством! Террористка, мракобеска!..

– Что ты, зачем? Так поворачивать…

– Тебе бы гильотину в руки! Вот бы ты развернулась! Всех бы уравняла, мигом! Встала бы на площади перед библиотекой, где мальчики-мормоны к Богу зовут, а ты бы рядом: «А ну, подходи высокий и низкий, толстый и тонкий, всех подравняем, уравняем путь ему!»

– Да я вовсе не то… У меня и в мыслях такого не было…

– Не дождешься!.. Никогда не будет по-твоему!.. Всегда останутся хотя бы глупые и умные, красивые и уроды, высокие и низкие, здоровые и больные, с детьми и без детей, лысые и волосатые…

– Сейчас уже многие так делают, и в некоторых штатах приняты законы…

– …счастливые и несчастные, поющие и безголосые, востроглазые и подслеповатые…

– …и ты ведь хвастал, что ревность тебя не мучает, так что для тебя в этом не будет ничего тяжелого, а мы сделаем так, чтобы никто не узнал, я уже все продумала, можно на время родов уехать в другой штат, а потом сказать, что ребенок родился мертвым, и никто не узнает…

– Я не могу, не могу больше слышать этот бред. Можешь ты сказать наконец прямо, что у тебя на уме?

– Родить. Я хочу родить. Ребенка. Для них. С мистером Моррисоном. С ним, кажется, все в порядке. Я могу родить от него. Но мне нужно, чтобы ты разрешил мне. Нет… Мне нужно… Мне нужно, чтобы ты тоже этого захотел.

Когда Антон вернулся от дантиста, только что приехавший Козулин-старший как раз кончал слушать запись телефонного звонка своей внучки, выковыривал слезы из углов глаз. Тонкая ленточка голоса, перелетевшего через океан, вилась под потолком, словно подвешенная на электронных защепках. Козулин поседел, ссутулился (сколько они не виделись? лет пятнадцать?), но его зазубренный варяжский профиль по-прежнему, казалось, рвался резать морской воздух в открытую, не прячась за стеклами рубки.