– Ты не хочешь ничего узнать о матери? о брате? о деде с бабкой? – спросил Антон.

– Может быть, позже. В обеденный перерыв. У меня будет обеденный перерыв?

– Конечно.

– Мне сказали, что задание очень ответственное. Не, хотелось бы ударить в грязь лицом. Мы и так потеряли много времени на дорогу от лагеря.

– Хорошо, – сказала Мелада. – Ты можешь начать с этой полки. С буквами «А» и «Б» у тебя не будет трудностей – они занимают одинаковые места в русском и английском. Но что делать дальше? «Вэ» или «си»? Тут придется поломать голову.

– Я справлюсь. Только… Последний вопрос… Здесь довольно жарко. Могу я расстегнуть верхнюю пуговицу на блузке?

– Да. И я не думаю, что на это нужно специальное разрешение.

– Что вы!.. Обязательно. Форма одежды – важнейший параграф внутреннего устава.

Голда подвинула к полкам маленькую стремянку, забралась на нее, потянулась к книжным корешкам. Антон подумал, что даже в тот день, когда она упала с велосипеда и он, отирая ей кровь с лица, несся с ней в больницу и держал ее за руку, пока хирург зашивал ей разорванную губу, он не испытывал к ней такой щемящей жалости.

– Теперь вы видите? – тихо сказала Мелада.

– Да.

– Вы должны увезти ее.

– Но как?

– Есть люди, которым нравится, чтобы за них все решали другие. Или устав. Один для всех. Таким в этом лагере очень хорошо.

– Если я обращусь к вашим властям, они опять придумают какую-нибудь отговорку.

– Но есть слишком самостоятельные. Вы рассказывали, что в детстве она всегда требовала: «Сама», «Я сама». Таким там очень нелегко. Она пытается себя переломить, но добром это не кончится.

– Я пригрожу сообщить всю историю газетам. Скандал может попасть на первые полосы.

– Вряд ли это поможет. И потом, ваша Голда останется на всю жизнь с клеймом беглеца-неудачника. Всегда будет под подозрением. Нет, нужно все сделать тихо. Ведь теперь вы все про нее узнали – где она, чем занимается. Она засвечена. Нет смысла держать и прятать. Я знаю нужных людей, которые могут помочь. Даже мой директор в «Интуристе». Если сам не поможет, подскажет, к кому нужно пойти наверху. Если хотите, я могу позвонить ему прямо сейчас.

– Да, пожалуйста.

– Заведующая разрешила мне пользоваться ее телефоном. А вы побудьте с дочерью. Сколько лет вы с ней не виделись? Три года? Хорош отец. Десять раз подумаешь, оставлять ли ребенка от такого.

Она вышла.

Антон осторожно приблизился к Голде. Каким образом наморщенный лоб может помочь в решении трудных жизненных задач? Улучшается кровоснабжение мозга? Или старческие морщины автоматически добавляют старческой умудренности? А эта манера – чуть потрясти головой, не соглашаясь с собственными мыслями, – от кого она подцепила ее? Кажется, у жены-1 в студенческие годы был похожий жест. Но потом пропал. Когда она научилась во всем с собой соглашаться. А спорить только с ним, с Антоном.

– Могу я тебе помочь?

– По уставу это не разрешено.

– Но хотя бы подержать снятые книги. Ты можешь использовать меня как неодушевленный книжный шкаф.

– Трудности начались гораздо раньше, чем я ожидала. Уже с буквы «А».

– Это можно было предвидеть.

– Ясно, что Генри Адамс должен идти после сборника Кобо Абэ. Потом я поставлю сказки Андерсена. Но куда пойдет Айзек Азимов? По английскому алфавиту он должен стоять в конце полки «А». А по русскому – в середине.

– Мы все очень волновались первые три дня. Мать, я, дед Козулин. Пока нам не позвонили из посольства.

– Но и дальше не легче. Смотри – тут у них книги Олдингтона, Олдриджа, Джейн Остин. По-русски они все вообще начинаются на «О». А вот еще вынырнул Кингсли Эмис. Этого-то куда?

– Отложи его пока в сторону. Пабло-Педро и Линь Чжан передают тебе привет.

Суслик у норки испуганно вскинул голову, огляделся, раздувая ноздри.

– Они согласились плыть со мной. Мы приплыли на дедовой яхте. На «Вавилонии». Ты могла прочесть о нас в газете.

Она достала из кармана комбинезона огрызок карандаша, быстро написала что-то на библиотечной карточке, протянула ему.

«Не надо называть имен».

– Мы ни от кого ничего не скрываем. Меня очень хорошо встретили в Ленинграде. Наши деловые предложения приняты с восторгом. Как видишь, мне даже дали персональный автомобиль и переводчицу.

Голда снова взялась за карандаш.

«Не доверяй ей! – прочитал Антон. – У нее спрятан микрофон!»

В ответ на его недоверчивый взгляд она энергично закивала и несколько раз ткнула себя пальцем – «Вот здесь, вот здесь!»

Антон хотел сказать, что она ошибается. Что там у Мелады нет никакого микрофона и он имел возможность убедиться в этом своими глазами и своими руками не далее, чем сегодня утром, когда они остановились на короткий привал в лесу. Но передумал. Лучше для виду во всем соглашаться. Он перевернул карточку и написал:

«Ты хотела бы вернуться домой?»

Она задумалась. Потом долго писала что-то в ответ. Он прочел:

«Я разучилась думать так далеко вперед. Только на час, на два. Самое большее – до конца дня. Дальше нет смысла. Потому что всегда может загореться надпись и поменять все роли».

– Тебе нечего бояться, – тихо сказал Антон. – Я говорил с людьми из Агентства. Они поклялись, что ничего не имеют против тебя. Может быть, зададут несколько вопросов. И это все.

Голда снова взялась за карандаш. Но в это время из коридора донесся тяжелый стук шагов. Она поспешно начала рвать карточку, сунула клочки между страницами Аристотеля. (Кто – когда – откроет его в Великих Луках?)

В зал вбежала взволнованная заведующая, отвела Антона в сторону.

– Мистер американец! Товарищ сэр гражданин! Там с Меладой Павловной что-то случилось около телефона. Нехорошо ей. Прямо вся корчится и сказать ничего не может. Уж не съела ли она чего в нашей столовой? Для непривычного человека это беда.

Мелада лежала на диване в кабинете заведующей. Она лежала неподвижно, только лицо с закрытыми глазами подергивалось от сдерживаемых конвульсий. Зеленое платье некрасиво задралось с одной стороны, открыв подвязку. Белый след зубов на руке медленно наливался красным.

Жестом она показала, чтобы подождали. Чтоб не спрашивали ее ни о чем. Потом с трудом приподнялась, села, привалившись к кожаной подушке. Спустила ноги, поправила платье.

– Вы не могли бы оставить нас одних? – сказала она заведующей. – Нам нужно поговорить о важном.

– Сейчас, сейчас ухожу, – с облегчением запричитала та. – И чаю, чаю вам приготовлю внизу. Сладкого-пресладкого, горячего-прегорячего. Чтобы аж во рту кипел. Нет от живота лучшей подмоги, чем сладкий чай. Уж вы мне поверьте – страдалице многолетней.

Мелада дождалась, когда дверь за ней закроется, и погладила сиденье рядом с собой. Антон поспешно подсел к ней, попытался обнять за плечи. Она сняла его ладонь, вернула ему на колено. Сказала мертвым голосом:

– Вас высылают из страны. В двадцать четыре часа. Я должна немедленно везти вас обратно.

– За что?!

Она хотела ответить, но маленькая банда упрятанных пожизненно обид вырвалась из своей камеры и стянула горло новой судорогой. Минуты две ушло на то, чтобы загнать их обратно.

– Я ни на минуту не забывала, что у нас не много дней впереди. И что число их тает и тает. Но все же так резко, рывком… это как объявить нищему, что у него в кулаке даже не гривенник, как он воображал, а копейка…

– Но это наверняка недоразумение! Я же не дал никакого повода!.. Наверно, это происки конкурентов фирмы «Пиргорой», клевета… Или адвокат Симпсон нашел способ навредить мне и здесь… Нужно немедленно, выяснить причины и объясниться…

– Что вы там наплели в своей радиопередаче? И неужели вам не объяснили, что для таких вещей нельзя пользоваться обычной почтой?

– Какой передаче?

– Той, что вы посылали из Ленинграда. Чьи-то услужливые руки вскрыли ее, перевели и передали на самый-самый ленинградский верх. Моего интуристовского директора вызывали туда для разноса. Он сказал, что на него никогда так не кричали. Он и сам никогда так не кричал на меня, как сегодня.