У этого негра на голове была целая копна, пересеченная примятым кольцом, оставленным беретом, но все остальное торчало в разные стороны. Судя по всему, он ночью не засовывал голову в чулок, и у меня мелькнула мысль подкинуть ему этот рецепт красоты.
Я мысленно хихикнул, вспоминая службу в батальоне. Казалось, это было целую вечность назад.
Динджер был в ужасном состоянии. Он шаркал ногами, словно старик, за каждую пару шагов перемещался меньше чем на фут и опирался всем своим весом на двух солдат, которые поддерживали его с обеих сторон. Смотреть на это было забавно, потому что Динджер возвышался над ними на добрый фут. Казалось, двое мальчишек-бойскаутов помогают старику-пенсионеру.
Яркий свет ударил Динджеру в лицо, и он вздрогнул, словно вампир, и тотчас же уронил голову, защищая глаза. Мы так долго пробыли с завязанными глазами и в темноте, что сейчас, оказавшись на свету, чувствовали себя летучими мышами, попавшими в луч прожектора.
Я отметил, что сейчас нас снова охраняли коммандос, ребята в камуфляже и с автоматами «АК-47». Динджер также был босиком; ступни у него были разбиты в кровь. Как и у меня, носки у него снаружи были покрыты большими красными комками свернувшейся крови. Волосы Динджера, в нормальном состоянии грязно-соломенные, спутались и стали темно-бурыми. Его лицо, покрытое недельной щетиной, также украшали ссадины и грязь.
Приблизившись к машине, Динджер протянул руку, и я, схватив ее, помог ему забраться внутрь.
— Все в порядке, дружище? — спросил я.
— Да, все в порядке.
Он улыбнулся. Пусть дом разбомблен, на чердаке все равно горит свет.
Это была еще одна важная победа. Мы установили физический контакт друг с другом, обменялись несколькими словами. Мой моральный дух взлетел до небес, и, хотелось надеяться, Динджер испытал то же самое.
Охранники снова завязали мне глаза, содрав ссадину у меня на переносице и с такой силой сжав глазные яблоки, что перед глазами закружился снежный буран. Один из секретов Гудини заключался в том, чтобы как можно сильнее напрягать все мышцы, когда его связывали, чтобы затем, расслабив их, получить некоторую свободу. Когда мне завязывали глаза, я напряг мышцы щек, чтобы впоследствии чувствовать себя посвободнее. У меня ничего не получилось.
Нам снова сковали руки наручниками, туго и надежно. Мои распухшие руки стали очень чувствительными, и боль была невыносимая. Из духа противоречия, когда браслеты впились мне в плоть, я стиснул зубы, не желая показать, как мне больно. Раньше я нарочно преувеличенно стонал и кричал, показывая, как мне больно, а сейчас я снова во вред себе старался скрыть боль.
Мы сидели в машине и ждали. Слушая негромкое ворчание двигателя на холостых оборотах, я размышлял, куда нас повезут. Удалось ли нам убедить следователей в том, что мы никчемные тупицы, на которых не стóит тратить время и силы? Неужели сейчас нас отвезут в тюрьму, где мы просидим в относительном уюте до конца войны?
Мои размышления прервал, как я предположил, один из охранников. Как раз в тот момент, когда водитель выжал сцепление, включая первую передачу, он просунул голову в открытое окно и тихо промолвил:
— Кто бы ни был ваш бог, очень скоро он вам понадобится.
Я не знал, то ли он сказал это из сострадания, то ли это был жестокий расчетливый замысел с целью нагнать на нас страх. Однако эффект получился для меня плачевным. Я весь сник, словно получив известие о смерти отца. Только что все вокруг казалось таким светлым, и вдруг вот это.
«Кто бы ни был ваш бог, очень скоро он вам понадобится».
Больше всего меня встревожило то, насколько серьезно были произнесены эти слова. Особенно жутким было упоминание бога, потому что в голосе солдата было столько тревоги, как будто теперь спасти нас мог один лишь господь бог. Означало ли это, что нас казнят? Я ничего не имел против — хотелось лишь надеяться, что это событие будет широко освещено, и дома узнают о моей смерти. А может быть, речь шла о пытках? Мы вдоволь наслушались жутких историй о событиях времен ирано-иракской войны, и сейчас у меня мелькнула мысль: ну вот, пришел и наш черед, тебе сейчас отрежут яйца, потом уши, пальцы на руках и ногах, медленно и аккуратно. Однако оптимист во мне не желал сдаваться, упрямо утверждая: «Нет, они этого не сделают, они уже поняли, что проиграют эту войну, и еще один Нюрнберг им не нужен».
Если охранник надеялся лишь выбить меня из колеи, своей цели он добился — и с лихвой. То же самое можно было сказать и о Динджере. Когда джип с места рванул к воротам, он украдкой шепнул мне:
— Что ж, по крайней мере беременными нас не сделают.
Я попытался изобразить смешок.
— Да, это точно.
Парень, сидевший рядом с водителем, обернулся и гневно бросил:
— Не говорить! Не сказать!
Может быть, беременными нас и не сделают, но вот попробовать это, хорошенько нас оттрахав, можно точно. Предположение это было бредовым, однако в стрессовой ситуации рассудок ведет себя именно так. Эта мысль напугала меня гораздо больше, чем предстоящая смерть.
Оставшись наедине со своими мыслями, я вернулся к тому разговору, который состоялся у нас с Крисом на ПОБ.
— Только этого еще будет не хватать вдобавок к тому, чтобы попасть в плен, — пошутил Крис. — Заполучить шестерых вонючих хорьков, копошащихся у тебя в заднице!
Минут пятнадцать мы ехали, наслаждаясь ослепительным солнцем. Я определил, что мы не направляемся за город, потому что машина достаточно часто делала крутые повороты, а гул человеческой активности не ослабевал. Прохожие кричали друг на друга, водители жали на клаксоны.
Один из солдат, сидевших спереди, громко перднул. Это было просто возмутительно; что себе позволяет этот грязный ублюдок! «Вот как мило, — подумал я, — теперь помимо всего прочего мне еще придется жевать чужое дерьмо».
Однако иракцы нашли это очень забавным. Тот, что сидел рядом с водителем, обернулся и спросил:
— Хорошо? Хорошо?
— М-м-м-м, м-м, м-м, — восторженно произнес Динджер, делая вдох полной грудью, словно он дышал свежим морским воздухом на побережье в Ярмуте. — Хорошо, просто замечательно.
У нас были настолько заложены носы, что мы все равно почти не различали запахи, однако важно было показать иракцам, что нам нравится все, что они делают. В конце концов парни спереди сами больше не могли выносить вонь и вынуждены были опустить стекло.
Мне было так приятно, когда прохладный ветерок прикоснулся к моей коже. Подставив лицо, я сидел так до тех пор, пока не стало холодно. Я уже отработал до совершенства методику, позволяющую наклоняться вперед и держать спину прямо, чтобы освобождать от давления руки, скованные наручниками. Вся беда заключалась в том, что стоило мне чуть пошевелиться, как иракцам начинало казаться, что я собираюсь бежать, поэтому меня сразу же пихали обратно. Но что стоит потерпеть каких-то пятнадцать минут в кругу друзей?
Водитель прекратил смеяться, и я рассудил, что мы прибыли на место. Открылись ворота, и мы проехали по другому покрытию еще метров двести. Джип оказался в кольце разъяренных голосов. Нам снова была устроена торжественная встреча.
Как только машина остановилась, двери распахнулись. Меня схватили за волосы и одежду и выволокли из машины. Я рухнул с высоты прямо на землю. Эти побои не были худшими из того, что нам пришлось перенести, — обычные затрещины, пинки, дерганья за волосы, ругательства и оскорбления, — но они явились полной неожиданностью. Люди хохотали, что-то оживленно болтали, а я сидел, опустив голову, сжавшись в комок, и даже не помышлял о сопротивлении. Это был их праздник.
Минуты через две-три меня подняли на ноги и потащили прочь. Я не мог самостоятельно передвигаться и постоянно спотыкался и падал. Тогда меня просто поволокли вперед, очень быстро, очень уверенно, словно рабочие на скотобойне, привыкшие таскать забитые туши. Вокруг стоял гомон голосов, но я вслушивался, стараясь определить, где находится второе ядро возмущения — Динджер. Однако я слышал только звуки своего маленького мирка.
