— Итак, мы договорились, что ты был в составе той группы, которая побросала свои рюкзаки, и что с тех самых пор мы за вами следили.

— Нет — вы окончательно сбили меня с толку. Я не понимаю, про какие рюкзаки вы говорите. У нас никаких рюкзаков не было. Нас бросили, мы оказались совсем одни в самом сердце вашей страны. Я простой солдат, я иду туда, куда мне скажут, и делаю то, что мне скажут.

— Но, Энди, ты так и не объяснил нам, что вы должны были делать. У вас же было какое-то задание.

— Послушайте, я занимаю место на самом низшем уровне в нашей армейской иерархии. Как вам самим прекрасно известно, у нас в армии действуют по принципу «знай только то, что тебе нужно». Нам говорят только то, что мы должны знать, а поскольку я в самом конце цепочки, мне ничего не сказали.

Отлично — кажется, я задел нужную струну. На каждом листе боевого приказа вверху красуется бросающаяся в глаза строчка: «ознакомить только тех, кому это необходимо». Несомненно, полковник обучался в Великобритании, скорее всего в военном училище в Сэндхерсте или в колледже Генерального штаба: на протяжении многих лет Ирак считался у западных держав «своим».

Похоже, полковник озадачен. Он что-то спросил по-арабски у майора. Тот предоставил пространный ответ. Мне это очень понравилось. Похоже, я наконец сказал то, с чем иракцы согласились. Быть может, они наконец поверят, что я ни хрена не знаю. Быть может, они попробуют перенести эту ситуацию в свою армию. Все мы солдаты. Хоть один из них и майор, а другой — полковник, они все равно получают приказы от своих генералов. Конечной моей целью было заставить их проникнуться к нам состраданием и решить, что нет смысла тратить на нас время и силы, так как мы все равно ни черта не знаем, потому что мы простые тупые солдаты, которым не посчастливилось и выпало вляпаться в дерьмо.

— Хорошо, Энди. Мы с тобой еще встретимся. А пока ты свободен.

Он говорил тоном врача, отпускающего пациента.

— Огромное спасибо за угощение. Я как могу стараюсь вам помочь, честное слово, но я просто не знаю, что вам от меня нужно.

Мне снова завязали глаза, но, как это ни странно, сняли наручники. Я ощутил, как к пальцам опять начинает поступать кровь. Меня подняли на ноги и вывели на улицу. Холодный воздух ударил молотом. В кабинете полковника было так тепло, я расслабился, поглощая помидоры, хлеб и рис.

Я радовался тому, что преодолел еще один барьер и досыта наелся. Конечно, скорее всего меня накормили бы в любом случае, но мне просто было приятно сознавать, что я попросил и мою просьбу выполнили. Пока что я был относительно уверен в том, что в мой рассказ поверили, хотя меня и не вполне устраивало то представление, которое я разыграл. В конечном счете, мне все равно, верят мне иракцы или нет; главное — чтобы они принимали меня за тупого солдата, который ни хрена не знает. Будем надеяться, меня сочтут за никчемную мелкую сошку, из которой все равно не вытянуть достоверную информацию.

Я по-прежнему был босиком и не мог нормально ходить на изувеченных ступнях. Но разум мой работал в полную силу, и сейчас это было главным. Человеку могут при желании переломать все кости, но вот то, смогут ли ему сломать рассудок, зависит исключительно от него самого.

Я проковылял по длинному, холодному, сырому коридору, застеленному линолеумом. В дальнем конце меня заставили сесть на пол. Вокруг царила кромешная темнота; через повязку у меня на глазах не проникало ни лучика света. Время от времени до меня доносились отголоски шагов, пересекавших коридор, в котором я находился. Вероятно, это был какой-то штаб.

Приблизительно через час снова послышались шаги, но на этот раз они были неровными и шаркающими. Я успел услышать учащенное дыхание. Затем один из солдат снял с меня повязку, и я проводил взглядом, как он уходит. Коридор имел в ширину футов восемь, в выложенных плиткой стенах через каждые футов пятнадцать были двери. Дальше справа от меня от него отходил другой коридор, а еще метров через тридцать-сорок он упирался в стену. Там, в противоположном конце, тускло светила керосиновая лампа.

Я посмотрел налево и увидел Динджера. У него на лице была довольная ухмылка.

— Приятель, ты частенько сюда заглядываешь? — спросил он.

Возвратившийся солдат принес наши ботинки, затем отошел к своим товарищам, которые сидели в нескольких шагах, не сводя с нас глаз.

— Мусульман, христиан, иудей? — спросил один из них.

— Мы христиане, — сказал я. — Англичане. Христиане.

— Не иудей?

— Нет. Христиане. Христиане.

— Не Тель-Авив?

— Нет, не Тель-Авив. Англичане. Великобритания.

Кивнув, солдат что-то сказал своим товарищам.

— Этот мой друг, — продолжал он, — он есть христиан. Мусульман и христиан в Ирак хорошо. Мы живем вместе. Иудей нет. Иудей есть плохо. Ты иудей.

— Нет, я христианин.

— Нет, ты иудей. Тель-Авив. Тель-Авив есть очень плохо. Мы не хотим иудей. Мы убиваем иудей. Зачем ты приходить в нашу страну? Мы не хотим война. Война нужна вам.

Солдат просто говорил, довольно равнодушным тоном, и в его словах была доля правды. В Ираке довольно многочисленная христианская община, сосредоточенная преимущественно на юге в районе портового города Басра.

— Мы не иудеи, мы христиане, — повторил я.

— Летчики?

— Нет, не летчики. Спасатели.

Если бы этот солдат назвал нас мусульманами или последователями Церкви Третьей правой луны, мы бы не стали возражать. Я просто кивал и соглашался с каждым его словом, за исключением утверждения про иудеев. Ночь была на исходе, и настроение охранников не вызывало сомнений. «Нам все осточертело, вам все осточертело, мы должны присматривать за вами, так что давайте постараемся не создавать друг другу проблемы».

Динджер принялся усиленно растирать ступни ног.

— Вы ничего не имеете против, если я ему помогу? — спросил я.

Солдат рассеянно махнул рукой, показывая: делай что хочешь.

Я подсел к Динджеру, и мы нагнулись, осматривая его ноги.

— Боб? — шепнул я ему на ухо.

— Не знаю.

— Быстроногий?

— Скорее всего убит. Что насчет Марка?

— Убит. Когда тебя взяли?

— Утром. Я слышал, как днем привезли тебя.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, сам не в силах поверить, что задал такой глупый вопрос, что-нибудь более идиотское невозможно было придумать.

Динджер бросил на меня взгляд, красноречиво говоривший: «Ты окончательно спятил!»

Охранники догадались, что мы общаемся друг с другом, и один из них подошел к нам, заставляя прервать разговор. Динджер попросил у него закурить. Солдат довольно сносно говорил по-английски, но Динджер произнес слово «си-га-ре-та» раздельно, по слогам, словно обращаясь к лунатику, и показал жестом, что курит. Однако это ему ничего не дало.

Теперь мы чуть лучше представляли себе, что произошло. Я узнал, что Быстроногий скорее всего убит. Судьба Боба по-прежнему оставалась неизвестной. Так мы просидели еще с час, но разговаривать друг с другом нам солдаты больше не позволили.

У меня ныло все тело, и я постоянно проваливался в сон. Когда тебя бьют, твое тело настраивается на боль и перестает ее чувствовать, но зато потом, когда наступает затишье, все большие и маленькие ссадины дают о себе знать, потому что больше занимать мысли нечем. Я вспомнил школу. Подростком мне часто приходилось драться, и, заведенный азартом схватки, я почти не чувствовал боль. Она накатывалась часа через два. Губы у меня продолжали кровоточить. Внутри во рту было несколько рваных ран. Они начинали было затягиваться, но снова вскрывались при малейшем движении. Задница и нижняя часть спины ныли от того, что я целый день просидел на жестком бетоне. Раны и ссадины еще больше усугубляли полное физическое истощение, и мне хотелось лишь спать. Я засыпал, роняя голову на грудь, но через минуту-другую вздрагивал, просыпаясь. Так продолжалось где-то с полтора часа. Затем мы с Динджером привалились друг к другу и задремали.