— Ты — смотри вверх, — прорычал он.

Замечательно. Теперь у меня появилась возможность оглядеться по сторонам. Я натянул на лицо покорное выражение, всеми силами стараясь произвести жалкое впечатление.

Унтер-офицер стоял передо мной вместе с двумя типами в форме и еще одним в традиционном арабском халате, с непокрытой головой и парусиновыми тапочками на ногах.

— Как тебя зовут?

— Меня зовут Энди, сэр.

— Американец?

— Нет, я англичанин.

— Ты американец?

— Нет, я англичанин.

— Ты лжешь! Ты лжешь!

Он с силой ударил меня наотмашь по лицу. Я отшатнулся назад и повалился на пол.

— Сядь. Ты англичанин?

— Да. Я англичанин.

— Ты лжешь. Ты израильтянин.

Это был не допрос, унтер-офицер просто развлекался со мной.

— В эту ночь много людей умерли, потому что ваша страна бомбит наших детей. Наши дети погибают в школах. Ваша страна убивает каждую ночь тысячи человек, и теперь настало время умереть и тебе.

Я не сомневался, что он говорит правду и меня прикончат. Но сделают это не они. Передо мной были не профессиональные палачи, а канцелярские крысы, которые решили немного позабавиться за мой счет.

— Что ты думаешь по этому поводу?

— Ну, я не хочу умирать.

— Но вы убиваете тысячи людей. Вы убиваете их, а не нас. Мы не хотим эту войну.

— Я ничего не знаю, я простой солдат. Я не знаю, почему мы воюем друг с другом. Я не хотел идти на войну. Я работал дома в Англии, но меня заставили пойти в армию.

Я повторял всю ту же прежнюю чушь, просто чтобы показать, что я полностью сбит с толку и не понимаю, в чем дело и почему я здесь. Я надеялся, ко мне проникнутся состраданием, однако этого не произошло.

— Миттеран свинья. Буш свинья. Тэтчер свинья. Она заставляет наших детей умирать от голода.

— Я ничего этого не знаю, я простой солдат.

Получив еще одну затрещину, я повалился на пол.

Ко мне подошли другие двое и начали развлекаться в свою очередь. Один из них расхаживал взад и вперед. Подойдя ко мне, он наклонялся вплотную и кричал, затем снова принимался расхаживать, после чего бил по голове.

Унтер-офицер сказал:

— Этот человек хочет тебя убить. Думаю, сейчас можно разрешить ему тебя убить.

Я понимал, что они лишь дают выход своей злости. Если мне повезет, скоро им это надоест. Пока что я не видел ничего страшного.

Я обратил внимание на то, что наши подсумки исчезли. Судя по всему, их унесли, когда уводили Динджера. Меня охватило беспокойство. Неужели нас разделили навсегда? И я больше никогда его не увижу? От этой мысли у меня сжалось сердце. Было бы так хорошо перед смертью еще разок увидеть Динджера.

Иракцы вели себя все более уверенно. Попеременно отвешивая мне затрещины, они повторяли всю ту пропагандистскую чушь, которую им твердили: рассказывали мне о том, как будет хорошо, когда наконец западных империалистов изгонят с Ближнего Востока.

— Американцы и европейцы забирают всю нашу нефть. Это наша страна. Европейцы разделили нашу родину. Ближний Восток должен принадлежать арабам, это наша земля, это наша нефть. Вы навязываете свою культуру, вы все портите.

Я повторял, что ничего не знаю: я простой солдат, и сюда меня послали вопреки моей воле.

Меня начали бить по голове. Один из иракцев зашел сзади и лягнул меня по спине и по почкам. Упав на пол, я сжался в комок, подбирая колени к подбородку. Закрыв глаза и стиснув зубы, я приготовился к продолжению, но меня подняли и снова усадили на пол.

— Зачем вы здесь, убиваете наших детей? — снова посыпались на меня вопросы, причем они были искренними.

Несомненно, при бомбежках гибли дети, и для солдат это было настоящей трагедией. Это уже были не те крики «проклятый ублюдок!» и побои, к которым я успел привыкнуть; у этих ребят действительно болело сердце. Они били меня от всей души.

— Почему вы убиваете наших людей?

— Я был отправлен сюда для того, чтобы спасать жизнь, — возразил я, обойдя тот факт, что это заявление не вполне точно описывало нашу деятельность в течение последних нескольких дней. — Я здесь не для того, чтобы убивать.

Открывшиеся раны снова начали кровоточить. Распухший нос опять заполнился кровавой слизью. Однако меня не покидало ощущение, что сейчас все подчинено строгому контролю. Судя по всему, один из ребят сказал: «Пока достаточно», потому что они остановились. Несомненно, у них имелись инструкции не переусердствовать. Очевидно, мы должны были сохранить способность разговаривать. А это означало только то, что впереди нас ждало нечто худшее.

— Мы ведем войну уже много лет, тебе это известно?

— Нет, неизвестно. Я вообще ничего не знаю. Я в полном смятении.

— Да, мой друг, мы ведем войну уже много лет, и мы знаем, как получать информацию. Мы знаем, как заставлять людей говорить. И ты, Энди, скоро заговоришь…

Иракец откашлялся — долгий, громкий хрип, поднявшийся из глубины бронхов и содрогнувший всю грудную клетку; и не успел я опомниться, как мне в лицо шлепнулся большой сгусток зеленой слизи. Это меня страшно разозлило — больше, чем побои. Я не имел возможности вытереть харкотину, и она растеклась по всему лицу. Мне представилось, что я подцеплю туберкулез или какую-нибудь другую страшную заразу. Если учесть, как хронически мне не везло, вполне возможно, я вынесу допросы, тюрьму, вернусь в Великобританию и только там вдруг выясню, что подцепил какую-то неизлечимую иракскую разновидность сифилиса.

Остальным ребятам это понравилось, и они тоже принялись плеваться в меня, поднимая мое лицо, чтобы оно представляло собой лучшую цель.

— Свинья! — кричали они и, повалив меня на пол, продолжали плеваться.

Удары ногами приходится принимать, потому что с этим ничего не поделаешь. Но вот это — это меня по-настоящему достало: содержимое их носов и легких теперь было у меня на лице, затекая в рот. Я испытывал омерзение. Так продолжалось минут десять, затем, наверное, иракцы просто полностью исчерпали свои запасы харкотин.

Меня перетащили в угол и посадили лицом к стене. Я сидел, скрестив ноги и опустив голову. Руки у меня по-прежнему оставались скованы наручниками за спиной. Мне опять завязали глаза.

В таком положении я просидел минут сорок пять; за все это время мне не было сказано ни одного слова. В противоположном углу комнаты шипела керосиновая лампа. В помещении было очень холодно, и меня начала бить дрожь. Я чувствовал, как свертывается кровь на ранах; ощущение было очень странное. Когда раны кровоточат, испытываешь приятное тепло. Но когда кровь начинает свертываться, становится холодно и неприятно, особенно если ею выпачканы волосы и борода.

Нос мне закупорила спекшаяся кровь, и мне приходилось дышать ртом. Когда холодный воздух соприкасался с покрытыми эмалью обломками, которые еще недавно были моими коренными зубами, боль получалась невыносимая. Я уже начинал мечтать о допросе — о чем угодно, лишь бы меня забрали отсюда куда-нибудь в тепло.

Я понятия не имел, что происходит. Мне было лишь известно, что нас передали какому-то типу в костюме с чужого плеча, и этот тип, похоже, тут самый главный. Я пока что говорил как можно меньше, ровно столько, чтобы меня оставили в покое, и ждал, что будет дальше. Меня не покидало беспокойство по поводу Динджера. Куда его забрали? И зачем? Тот заморыш ушел вместе с ним. Быть может, иракцы решили сначала поработать над Динджером? Когда его вернут, мне сначала дадут посмотреть на него, избитого и истекающего кровью, а затем потащат проделывать со мной то же самое? Этого мне хотелось меньше всего: уж пусть лучше мне не будут показывать Динджера, измочаленного в труху.

Дверь открылась, и в комнату снова вошли охранники. Они обменялись несколькими словами с теми, кто находился в комнате, и от души посмеялись над моей заплеванной рожей. Затем меня подхватили и вытащили на улицу. Выйдя из двери, мы сразу же повернули направо, прошли по какой-то дорожке и в конце повернули на девяносто градусов налево. Я с трудом передвигался самостоятельно, поэтому солдатам приходилось поддерживать меня под мышки и буквально тащить волоком. На улице было очень холодно. Мы вышли на булыжное покрытие, и вот тут мне стало действительно плохо. Пальцы на ногах я содрал еще в городе, и сейчас мне приходилось ковылять, стараясь наступать на пятки, чтобы не ободрать снова едва затянувшиеся ссадины.