Анохин, Перелет, Коккинаки, Седов, Шиянов, Рыбко, Шелест, Опадчий, Юганов, Амет-хан, Паршин, Верников, Гарнаев, Машковский, Алашеев, Нефедов, Степан Микоян, Владимир Ильюшин или Олег Гудков — все они приходили в испытательную авиацию своими путями, каждый со своим характером, но профессия неизбежно вырабатывает у них общий комплекс поведения, необходимый испытателю. Они привыкли к долгому изнурительному ожиданию опасности и к осторожности наверняка — в таком серьезном деле всегда делают только небольшой, постепенный шаг вперед. Они привыкли к своим летным будням, но испытательный полет все равно сам по себе никогда не станет будничным, слишком велико напряжение. Чувство опасности со временем все больше поддается контролю, но оно все равно не доставляет большого удовольствия, как и физические перегрузки, несмотря на привычку к ним; а нервные перегрузки иногда вдруг сказываются в быту неожиданной рассеянностью: однажды Гарнаев, который ничего не забывал в полете, оставив на улице свой автомобиль, положил ключи на его крышу, а потом долго искал их дома, и это естественно, потому что, по его собственным словам, круглые сутки самолет продолжает идти за летчиком, неотвязно, как тень... Они отправляются в полет задолго до того, как застегнут на себе ремни в машине, — так шел Анохин на испытание реверса элерона, так шел Ильюшин на достижение мирового рекорда высоты или Мосолов на рекорд скорости.

Разные пути ведут в испытатели. У Шиянова был дядя, улан, ставший затем пилотом. В то время в летчики охотно брали желающих из кавалерии, как наиболее тренированных для быстрых реакций. И это яркое воспоминание детства об улане, охотно оседлавшем аэроплан, помогло самому Шиянову, работавшему авиамехаником в ЦАГИ, решиться просить старейшего испытателя Ивана Фроловича Козлова взять к себе в ученики. Анохин сначала был планеристом, Гарнаев — истребителем и любителем парашютного спорта, Юганов — воспитанником авиационного полка, Ильюшин — выпускником инженерной академии, Перелет — военным летчиком, знающим тяжелые машины разных типов. Важнее всего, очевидно, то, что дало название нашему фильму, — цель жизни. «Нет иной свободы, кроме свободы человека, стремящегося к какой-либо цели», — сказал Сент-Экзюпери.

Если ты стремишься к цели, ты обретешь свободу, но, если ты предпочтешь стоять на месте, ты обретешь безопасность... Они предпочли свободу. Иным она раньше времени стоила жизни — так или иначе, они уходят от нас не больничным коридором, а Млечным Путем. Преждевременная смерть на боевом посту в испытательной авиации — это не символ профессиональной обреченности, а ступени героической лестницы в небо, не гибель армии, а неизбежные потери при штурме. Доблесть их шрамов и потерь означает только то, что война с небом для них продолжается, и слава им, не знавшим мира в борьбе за будущее! Они уходят в свое небо, как зачарованные навсегда, как в детстве мечтали уйти в путь за косым дождем, а ведь косой дождь бывает только при сильном ветре...

И снова я вспоминаю о нашей юности и о тебе, как будто ты по-прежнему жив, а не погиб в самом начале войны в морской пехоте, — ты тоже всегда стремился в путь, за косым дождем, в погоне за ветром, все выше в небо, вслед свободным птицам и дальше их... И я не знаю, кем пришлось бы тебе быть в теперешнем нашем возрасте, но дорога в истребители, а затем в испытатели была твоей дорогой...

Я часто думаю о том братстве по духу, в котором, как я убежден, единственно вечно продолжается жизнь, — на кого из наших летчиков, тех, что после всех боев остались живы, ты больше всего был похож?

Техника приучает нас к придирчивой дотошности, мы стали особенно любить детали и переносим эту склонность, уместную для радиосхемы, даже на литературу — иной читатель требует, чтобы проза за каждым своим образом имела в виду одного конкретного Ивана Ивановича со всеми его приметами или конкретный город, где даже будку нельзя переставить без разрешения горсовета. Но век наш соткан из противоречий, и, несмотря на пристрастие все разбирать с помощью отвертки, над миром по-прежнему, а может быть, даже больше чем когда-либо — и это хорошо понимал Сент-Экзюпери, — бродят фантазии и легенды.

Когда-то на Севере старожилы рассказывали, что будто бы при поисках Нобиле вдруг был услышан сигнал от шести улетевших в неизвестность на искалеченном дирижабле «Италия», — им удалось наладить связь и крикнуть «SOS!», но после, когда они узнали, что мир бьется над спасением их товарищей и что в поисках уже погиб Амундсен, они вдруг сказали: «Простите, что мы еще живы», и замолчали навсегда... Все это не так, связи у них не было, они пропали сразу, как потом Леваневский, и через три года экспедиция на дирижабле «Цеппелин», приземлившись на Земле Франца-Иосифа, увидела на встречавшей их шлюпке с ледокола «Малыгин» самого Нобиле, который (вопреки травле, устроенной ему Муссолини с жестокой неблагодарностью диктатора) все еще продолжал искать своих шестерых товарищей... Но легенда бывает сильнее факта: в этом вымысле о сигнале от погибавших жила стойкая вера старых добровольцев полярников в поступки, свойственные людям их склада.

И эти же слова в других обстоятельствах сказал много позже Юрий Гарнаев, обращаясь к вдовам своих друзей: «Простите, что мы еще живы».

Те из летчиков, кому раньше времени не повезло, могли бы ответить ему словами, которые мы часто повторяли после войны:

Ведь в бою, кроме всех других возможностей, нужна удача, и счастливые стечения обстоятельств западают нам в память отчетливее, чем то вдохновенное нервное напряжение, которое вдруг помогло быстро и точно их использовать. Пусть фаталиста у Лермонтова случайно пощадил пистолет и так же случайно настигла потом сабля пьяного казака, но даже современные летчики, посмеиваясь над суеверием стариков, иногда кидают гривенники в Байкал, «чтобы пропустил», так же как в американском фильме «Летчик-испытатель» молчаливый бортмеханик всегда прилеплял к фюзеляжу перед полетом жевательную резинку на счастье. Дело здесь даже не в настоящем суеверии: просто летчики не любят шутить с погодой, которая над Байкалом может вдруг сделать надежный и удобный самолет таким беспомощным и неустойчивым, а старый обряд лишний раз напоминает им об осторожности. И пусть наша вера в удачу не более чем привычный и удобный предрассудок в этом сложном мире пересечения неумолимых высших закономерностей, но путешественник и солдат не могут обойтись без нее в долгом своем пути к покинутому дому.

Первой удачей Гарнаева, очевидно, было то, что он родился в маленьком городе Балашове, в бедной семье и, явно не страдая от лишних забот гувернанток и попечителей, сразу начал жить здоровой жизнью, неразлучной с самой природой широких русских полей, которые приучали смотреть далеко, за горизонт. С самого детства он купался в Хопре уже вместе с ледоходом, и неизменное здоровье, не подверженное городской неврастении — достояние нормального человека, — осталось с ним почти до пятидесяти лет, которые он после всех бурных превратностей своей судьбы готовился встретить по-прежнему за штурвалом очередного нового самолета...

Он родился в год Октября, и жизнь его во многом кажется мне символичной для того поколения, которое росло вместе с судьбами всей страны.

С детства он зачитывался романами Жюля Верна, мечтая о путешествиях и полетах на самые недоступные миры, и был очень удивлен, когда позже узнал, что великий фантаст создавал свои произведения, почти не выходя из квартиры. И он не мог предположить, что самому ему придется писать, не выходя из самолета. Пока его руки, по выражению Чкалова, могли держать штурвал, а глаза видеть землю, он не оставил летной работы, но иногда, в более простых полетах с учениками, он писал на обычном наколенном планшете пилота заметки о своем пути — ровесника Октября не только по возрасту, но и по ясности убеждений, — и я знал, что в них он расскажет о себе лучше, проще и откровеннее, чем это сделают теперь за него другие. В набросках своей книги он говорил о том, как еще в школе писал стихи и мечтал о чем-то возвышенном, хотя время было очень трудное и, по собственному его признанию, он первый раз наелся досыта, когда уже попал в летное училище...