Она поморщилась и соскребла ногтем с платья севшую на него чешуйку золы из камина.

— Это были, пожалуй, самые счастливые месяцы моей жизни. Лилиан здесь, рядом, — даже не знаю, с чем это сравнить. Я была так счастлива, меня просто оглушило счастьем. Лилиан все поменяла в доме — я имею в виду не только атмосферу. Заставила нас содрать обои и расписать стены. Сделала этот коврик. — Она указала подбородком на кричаще яркий коврик у камина — тот самый, о котором я предположила, что его соткал в праздные часы какой-то подслеповатый шотландский пастух. Я поспешно убрала с коврика ноги. — Мы не были любовницами, но это не важно; мы были так близки — ближе, чем сестры. Спали мы вместе, наверху. Вместе читали. Лилиан меня учила. Этот портрет Элеоноры Маркс, — Флоренс указала на фотографию, — принадлежал ей. Элеонора Маркс была ее кумиром, покровительницей — говорила я. Фотографий Лили у меня не осталось. Книга Уитмена тоже принадлежала ей. Тот отрывок, который ты читала, всегда наводит меня на мысли о нас обеих. Она говорила, что мы товарищи… если женщины могут быть товарищами. — Флоренс облизнула пересохшие губы. — Если женщины могут быть товарищами, — повторила она, — я была ее товарищем…

Флоренс замолкла. Я глядела на нее и Сирила: его раскрасневшееся сонное личико, тоненькие ресницы, пухлые розовые губы. Мне стало страшно.

— И что потом?..

Флоренс заморгала.

— Потом… потом она умерла. Лилиан не отличалась крепким сложением, роды были тяжелые, и она умерла. Мы даже повивальную бабку не могли найти, потому что она была не замужем; в конце концов мы пригласили незнакомую акушерку из Излингтона; выдали Лилиан за жену Ральфа. Она называла Лилиан «миссис Баннер» — представляешь? Акушерка она, как я понимаю, была дельная, только очень строгая. Выгнала нас из комнаты; мы сидели здесь и слушали крики, Ральф не переставая ломал руки и плакал. Я думала: «Пусть уж, пусть умрет ребенок, только бы она была жива!..» Но, как видишь, Сирил не умер, да и Лилиан выглядела неплохо, только измучилась, и акушерка сказала, ей нужно поспать. Мы ушли, а чуть позже я вернулась и вижу: началось кровотечение. Акушерка, конечно, успела уйти. Ральф побежал за врачом, но сделать ничего не удалось. Милая, добрая, благородная Лилиан истекла кровью…

Речь Флоренс прервалась. Я придвинулась к ней, присела рядом на корточки и взяла ее за рукав; она ответила подобием доброй смущенной улыбки.

— Жаль, что я не знала.

Я проговорила это спокойным голосом, но втайне готова была схватить самое себя за горло и стукнуть головой об стену. Какая же я дура, что не догадалась сразу! Вот почему никто не отметил день рождения Сирила: он совпадает с днем смерти Лилиан. Этим и объяснялись угнетенное настроение Флоренс, ее усталость, раздражительность, терпеливая нежность брата, сочувствие друзей. И еще ее двойственное отношение к Сирилу — сыну Лилиан, с одной стороны, и ее убийце — с другой; ребенку, которому Флоренс желала смерти, чтобы выжила его мать…

Я глядела на Флоренс, желая хоть как-то ее утешить. Она была такая унылая и одновременно какая-то далекая. Мне никогда не случалось обнять ее, и даже сейчас я не решалась к ней прикоснуться. Я только сидела рядом на корточках и тихонько гладила ее рукав…

Наконец она поднялась на ноги и слабо улыбнулась, и я возвратилась на прежнее место.

— Что-то я разговорилась, — вздохнула Флоренс. — Не знаю, что сегодня на меня нашло.

— Вот и хорошо. Ты… ты, должно быть, ужасно по ней тоскуешь.

Флоренс ответила мне пустым взглядом, словно слово «тоскуешь» не отражало и малой части ее бесконечной печали, потом кивнула и отвела глаза в сторону.

— Мне было тяжело, я чудила, временами хотелось тоже умереть. Знаю, я нагоняла тоску на вас с Ральфом! И наверное, я не очень любезно с тобой обходилась, когда ты только пришла. Со времени смерти Лилиан не миновало и полугода, и тут является новая девушка на ее место, и не кто-нибудь, а ты — ведь с вами обеими я познакомилась на одной и той же неделе! И еще, странное повторение ее истории: ты жила с джентльменом, из-за него попала в беду, он тебя выкинул на улицу. Но тут я увидела, как ты взяла Сирила на руки — вряд ли ты запомнила этот случай, — и мне пришла мысль: Лилиан ведь так и не довелось его понянчить… Не знаю, что было больнее: видеть, как ты держишь его на руках, или ожидать, что ты его выпустишь. И ты заговорила — и сходство с Лили, конечно, испарилось. За всю жизнь я ничему так не радовалась!

Она засмеялась, я тоже попыталась изобразить смех и растянуть губы в гримасу, которая бы при слабом свете сошла за улыбку. Флоренс зевнула во весь рот, встала, приподняла Сирила и потерлась щекой о его головку. Улыбнувшись, она устало шагнула к двери.

Но прежде чем она вышла, я ее окликнула.

— Фло, не было никакого джентльмена, который выгнал меня за дверь. Я жила не с мужчиной, а с дамой; мне пришлось солгать, чтобы ты позволила мне остаться. Я… я розовая, как ты.

— Да что ты? — Флоренс вытаращила глаза. — Энни мне об этом твердила, но я даже не задумывалась, после того, первого, вечера. — Она нахмурилась. — Выходит, никакого мужчины не было и твоя история ничуть не похожа на историю Лилиан… — Я помотала головой. — И ты не попадала в беду…

— В такую беду — нет.

— И все это время ты жила здесь, и я считала тебя совсем не тем…

Было непонятно, как истолковать странное выражение ее лица: злилась она, печалилась, поражалась, считала меня предательницей — что?

— Прости, — сказала я.

Но она только качнула головой и провела ладонью по глазам; когда ладонь упала, я увидела ничем не омраченный, с оттенком веселого удивления взгляд.

— Энни твердила то же самое, — повторила Флоренс. — То-то она обрадуется! Ты не против, если я ей расскажу?

— Нет, Фло. Рассказывай кому угодно.

Все еще покачивая головой, она ушла, а я села в кресло и слушала ее шаги на лестнице и скрип половиц у меня над головой. Достав из жестянки на каминной полке табак и бумагу, я свернула себе сигарету и раскурила, потом раздавила ее о камин, швырнула в огонь, уронила голову на руки и застонала.

Какой же я была дурой! Слепо вторглась в жизнь Флоренс, занятая лишь своими маловажными неприятностями и не замечая ее огромного горя. Навязалась ей и ее брату и думала, что ловко их очаровала; гордилась тем, что наложила отпечаток на их жилище, что сделала его своим. Играла роль, не разобравшись в сюжете пьесы, и в результате все время неуклюже повторяла то, что было умно и удачно сыграно до меня очаровательной Лилиан! Я обвела взглядом комнату: мытые голубые стены, безобразный коврик, портреты — и поняла внезапно их назначение. Это были части храма в память Лилиан, и я, сама того не понимая, содержала этот храм в порядке. Я взяла в руки портретик Элеоноры Маркс — но за чертами Элеоноры мне воображалась, конечно, она. Перевернула фото и прочла надпись крупным, с завитушками, почерком. «Ф. В., — гласила она, — моему товарищу навеки. Л. В.»

Я застонала еще громче. Мне так остро захотелось кинуть проклятое фото вслед за наполовину выкуренной сигаретой в камин, что от греха подальше пришлось спешно вернуть его в рамку. Я ревновала к Лилиан! Никогда в жизни я не испытывала такой ревности! Я ревновала не дом, не Сирила, даже не Ральфа, который был добр ко мне, но плакал и ломал себе руки, когда Лилиан умирала; я ревновала Флоренс. Потому что, узнав историю о Лилиан, именно Флоренс я одновременно и обрела, и навсегда потеряла. Мне вспомнились труды, которыми я занималась все эти месяцы. Зря я рассчитывала сделать Флоренс толстой и счастливой; только время могло притупить ее горе, ее болезненные воспоминания. «Помнишь, как мы условились встретиться, — спросила она, — и как ты не пришла?..» Когда она задавала этот вопрос, глаза у нее сияли: не явившись, я оказала ей тогда, два года назад, величайшую услугу.

Ей я удружила, но зато, как мне представилось сейчас, ужасно навредила себе. Мне вспомнилось, как я провела тот вечер и следующие; вспомнились все беспутные услады Фелисити-Плейс: костюмы, обеды, вино, poses plastiques.[16] В тот миг я отдала бы их все за возможность присутствовать на скучной лекции и поймать на себе восторженный взгляд карих глаз Флоренс!