Ибо нрав у Флоренс, как я обнаружила, был очень переменчивый. С бедняками из Бетнал-Грина, которые вовсе этого не заслуживали, она бывала ангелом доброты, но дома грустила, а частенько и злилась. Наблюдая, как брат и друзья на цыпочках обходят кресло Флоренс, чтобы ее не потревожить, я удивлялась их терпению. Случались у нее периоды веселости, иной раз по нескольку дней подряд, но после какой-нибудь прогулки или как будто дурного сна они сменялись унынием. Больше всего меня поражало ее обращение с Сирилом; несомненно, она его по-своему любила, но иной раз вела себя так, словно ненавидит: отводила глаза, не желая на него смотреть, отталкивала его руки, когда он к ней тянулся. Временами же хватала его и целовала так бурно, что он начинал вопить. Однажды вечером (я жила на Куилтер-стрит уже несколько месяцев) речь зашла о днях рождения, и я немного удивилась, узнав, что последний день рождения Сирила был при мне и его вроде бы никак не отмечали. Я спросила Ральфа, и он подтвердил, что день рождения Сирила приходится на июль, но отпраздновать его никто не подумал. «Что же, у социалистов не принято справлять дни рождения?» — со смехом спросила я, и Ральф улыбнулся, а Флоренс молча встала и вышла из комнаты. Я снова задумалась о том, какая с ребенком связана история, но Флоренс не проясняла загадку даже намеком, и я не стала допытываться. Я подумала, если я затею расспросы, то, неровен час, и Флоренс захочет узнать подробнее о джентльмене, который якобы содержал меня в роскоши, а потом подбил мне глаз. До сих пор она его не вспоминала, и я была этому рада. В конце концов, мне совсем не улыбалось лгать такому доброму и порядочному человеку, как она.

В самом деле, чего мне меньше всего хотелось, это так или иначе злоупотребить добротой Флоренс. Когда она доводила себя работой до изнеможения, я отчаянно металась по комнате, готовая схватить ее за плечи и встряхнуть. Служба в приюте для девушек была ни при чем, основную обузу составляли бумаги Женского союза и профсоюза: пачки списков и гроссбухов, которые Флоренс водружала на стол после ужина, чтобы просидеть над ними до ночи, до красноты и рези в глазах. Временами, когда мне бывало нечего делать, я садилась рядом с ней и помогала — надписывала конверты или выполняла еще какую-нибудь не очень ответственную работу. Весной Женский кооперативный союз основал профсоюз швей, и Флоренс стала посещать в Бетнал-Грине надомниц, а я ее сопровождала. Все это были несчастные женщины, которые трудились нескончаемые часы, одни в своих убогих жилищах, за мизерную плату. На них было жалко смотреть, однако женщины радовались посетителям, и Женский союз тоже был благодарен. Правда, я заботилась не о них, а исключительно о Флоренс. Нельзя было допустить, чтобы эти невеселые вечерние прогулки по улицам Ист-Энда она совершала в одиночестве.

Кроме того, как уже было сказано, одной из своих задач как домоправительницы я считала всеми возможными способами украшать существование Флоренс, и потому я основательно взялась за стряпню. Флоренс выглядела исхудавшей, и худоба ей не шла; мне больно было смотреть, как ввалились у нее щеки. И вот, пока Женский кооперативный союз занимался объединением надомниц Восточного Лондона, я занялась откармливанием Флоренс — завтраками и ланчами, чаем с бутербродами, обедами и ужинами, печеньем и молоком. Усердно посещая мясные палатки на Уайтчепелском рынке, я приносила домой рулеты из свиного ливера, сосиски, кроликов, рубец, пакеты мясных обрезков, какие мы в Уитстейбле называли «всячиной», но нельзя сказать, чтобы очень преуспела: кухаркой я была небрежной и на каждое удачное блюдо у меня приходилось одно подгоревшее или полусырое. Флоренс с Ральфом этого не замечали, поскольку были не избалованы. Но вот в конце августа, с наступлением устричного сезона, я приобрела бочонок английских устриц и устричный нож. Просунув нож между створок раковины, я как бы отперла замок, державший под спудом ресторанные рецепты моей матушки, и кончики пальцев у меня зачесались. Я состряпала устричный пирог; ради него Флоренс отложила в сторону бумаги, а потом подобрала вилкой остатки корочки в тарелке. На следующий день я приготовила устричные оладьи, еще через день — устричный суп. Я делала жареные, маринованные устрицы, устрицы запеченные и тушенные в сливках.

Когда я протянула тарелку тушеных устриц Флоренс, она улыбнулась, а отведав — вздохнула. Свернув хлеб с маслом, она подобрала им соус, облизала с губ сливки, помогла себе пальцами. Мне вспомнились другой день и другая гостиная, где я угощала устричным супом другую девушку, бессознательно с нею заигрывая. Флоренс тем временем поднесла ко рту ложку и снова вздохнула.

— По-моему, — сказала она, — если бы в раю подавали всего одно блюдо, то это были бы устрицы. Правда, Нэнс?

Никогда прежде она не называла меня Нэнс и ни разу, пока я у них жила, не высказывалась при мне столь необычно. Услышав это, я рассмеялась, ко мне присоединился Ральф, потом — сама Флоренс.

— Вполне вероятно, — согласилась я.

— В моем раю подают марципаны, — сказал Ральф, большой сладкоежка.

— И еще в раю рядом с тарелкой непременно лежит сигаретка, — заметила я, — иначе и за стол не стоит садиться.

— Верно. А стол у меня накрывают на холме, над городом, но труб там нет, свет и тепло дает электричество.

— Ну подумай, Ральф, какая это будет скучища — все уголки просматриваются! — сказала я. — Нет, в моем раю не будет ни электрического света, ни даже домов. Там будут… — Крошечные пони и феи на проволоке, хотела я сказать, вспомнив вечера в «Брите», но тогда пришлось бы пуститься в объяснения.

Пока я медлила, в разговор вмешалась Флоренс:

— Выходит, у каждого из нас будет отдельный рай?

Ральф помотал головой:

— В моем уж точно будешь ты. С Сирилом.

— И миссис Безант, полагаю. — Проглотив еще ложку супа, Флоренс повернулась ко мне. — А кто будет в твоем раю, Нэнси?

Она улыбнулась, у меня на лице тоже была улыбка, но от этого вопроса мои губы дрогнули. Я посмотрела на свои руки — не лилейно-белые, как на Фелисити-Плейс, а с красными костяшками, в трещинах, пропахшие содой; на манжеты — обтрепавшиеся, в жирных пятнах (я так и не научилась закатывать рукава, они мне казались слишком узкими). Я ухватила себя за манжету и закусила губу. Я не знала никого, кто захотел бы со мной в мой рай. И я не знала никого, кому бы я понадобилась в его раю…

Я перевела взгляд на Флоренс.

— Ну, — отозвалась я наконец, — без вас с Ральфом, наверное, ни один рай не обойдется: иначе кто же будет давать инструкции.

Ральф рассмеялся. Флоренс наклонила голову; на ее губах заиграла обычная печальная улыбка. Чуть помедлив, она мигнула и перехватила мой взгляд.

— В моем раю, конечно, будешь и ты…

— В самом деле, Флоренс?

— Ну да — а то кто же будет тушить устрицы?

Мне случалось слышать и лучшие комплименты, но это было давно. Почувствовав, что краснею, я опустила голову.

Вновь посмотрев на Флоренс, я обнаружила, что ее взгляд устремлен в угол комнаты. Я повернулась: там висел семейный портрет. Флоренс думает о своей матери — догадалась я. Но в уголке портрета помещалась, конечно, и фотография поменьше — суровой женщины с очень густыми бровями. Я по-прежнему не знала, кто она такая. Я спросила у Ральфа:

— Кто та девушка на маленьком фото? Ей не помешало бы причесаться.

Он смотрел на меня, но молчал. На вопрос ответила Флоренс:

— Это Элеонора Маркс. — Голос у нее как будто дрогнул.

— Элеонора Маркс? Я ее видела? Эта ваша кузина, что работает у торговца птицей?

Если бы я вдруг залаяла, Флоренс ответила бы мне таким же изумленным взглядом. Ральф положил на стол вилку.

— Элеонора Маркс, — объяснил он, — писательница, оратор и выдающийся деятель социалистического движения…

Я покраснела: это был промах почище, чем спросить, что такое «кооперативный». Но Ральф, заметив мой румянец, смягчился.

— Не смущайся. Откуда тебе знать? Не сомневаюсь, если ты станешь перечислять книги, которые прочитала, окажется, что мы с Флоренс о таких и не слыхивали.