В тот вечер в городе царила странная атмосфера, вполне отвечавшая выбранному мною костюму. Воздух был прохладен и противоестественно чист, так что красочные пятна — красная губная помада, синие доски человека-сандвича, фиолетово-зелено-желтые лотки цветочниц — особенно четко выделялись среди сумерек. Город можно было сравнить с гигантским ковром, из которого какой-то великан выбил пыль, вернув ему всю прежнюю яркость. Заразившись настроением, которое проникло даже в мою комнату на Грин-стрит, горожане облачились в свое лучшее платье. По тротуарам шествовали устрашающе длинными рядами девицы в пестрых нарядах; они же ворковали на крыльцах и скамейках с ухажерами в котелках. У дверей пивных потягивали пиво молодые люди, их напомаженные головы отливали в свете газовых фонарей шелковым глянцем. Над самыми крышами Сохо нависала луна, розовая, яркая и пузатая, как китайский фонарик. Рядом зловеще мигали две-три звезды.

И среди всей этой красоты прохаживалась я, в своем алом костюме; но, увы, — к одиннадцати, когда толпа поредела, я все еще оставалась с пустыми руками. На меня как будто положили глаз двое джентльменов, а кроме того, меня преследовал от Пикадилли до Севн-Дайалз какой-то простецкий тип. Однако джентльменов перехватили другие юнцы, а тип был не из того разряда, который меня интересовал. Я ускользнула от него, воспользовавшись уборной с двумя выходами.

Позднее, когда я фланировала вокруг фонаря на Сент-Джеймс-сквер, едва не состоялась еще одна встреча. Рядом замедлил ход и остановился экипаж и, как и я, застыл на месте. Никто не вошел в него и никто не вышел наружу. Лицо кучера, не сводившего взгляда с лошадей, затенял высокий воротник, но в темной глубине кареты я заметила колыхание кружева — кто-то потихоньку наблюдал за мной оттуда.

Походив туда-сюда, я закурила сигарету. По понятным причинам я не оказывала услуги в экипажах. От своих друзей на Лестер-сквер я слышала, что мужчины на колесах бывают требовательны. Они хорошо платят и многого ждут в ответ: им подай задницу, постель, может, и ночь в гостинице. Но и в этом случае ничто не мешало мне показать себя: пусть джентльмен в карете меня припомнит, когда ему случится идти пешком. Добрых десять минут я прохаживалась на краю площади, время от времени наклоняясь, чтобы поправить подбивку в паху: одеваясь к выходу, я была взбудоражена, а потому подложила в брюки не обычные платок или перчатку, а скатанный галстук из скользкой материи, который елозил по бедру. При этом мне думалось, что жест этот, наверное, тешит взгляд заинтересованного наблюдателя…

Однако экипаж с молчаливым кучером и робким седоком наконец дернулся и укатил.

Все последующие мои поклонники проявили такую же нерешительность; не раз я ловила на себе скользящие взгляды и отвечала на них откровенно-призывным, но подцепить клиента так и не сумела. Сумерки сгустились, повеяло резкой прохладой. Пора, подумала я, потихоньку двигаться домой. Я была разочарована. Не собственными действиями, а самим вечером, который начинался столь многообещающе, а закончился ничем. Мне не досталось и трех пенни; придется позаимствовать немного наличности у миссис Милн, а на следующей неделе забыть о разборчивости и настойчиво добиваться, чтобы фортуна повернулась ко мне лицом. От этой мысли мне сделалось невесело: ремесло шлюхи мужского пола, представлявшееся мне на первых порах легкой прогулкой, начало меня утомлять.

В унылом настроении я повернула обратно на Грин-стрит; если прежде я ради забавы выбирала самые оживленные улицы, то теперь — узкие и безлюдные: Олд-Комптон-стрит, Артур-стрит, Грейт-Рассел-стрит, которая привела меня к бледной безмолвной громаде Британского музея, и наконец Гилфорд-стрит, откуда я, миновав Воспитательный дом, выбралась на Грейз-Инн-роуд.

Но даже вдали от шумных улиц транспорт давал о себе знать больше обычного, что было странно, поскольку повозок и экипажей попадалось не так уж много, но моим шагам постоянно вторили негромкий стук колес и цоканье копыт. Наконец, у входа в темные конюшни, откуда не доносилось ни звука, я поняла, в чем дело. Я остановилась там завязать шнурок и, нагнувшись, случайно взглянула назад. Ко мне из тьмы медленно двигался экипаж, и я помимо особенного стука хорошо смазанных колес узнала и сгорбленного, закутанного по самые уши кучера. Меня преследовал по пути из Сохо тот же частный двухколесный экипаж, что ожидал на Сент-Джеймс-сквер. Его робкий владелец следил за мной, пока я в живописной позе стояла под фонарем и, поправляя ширинку, прогуливалась по тротуару, но, очевидно, не налюбовался и хотел еще.

Завязав шнурок, я выпрямилась, но предусмотрительно не сошла с места. Экипаж замедлил ход и обогнал меня — темная его внутренность по-прежнему была спрятана за тяжелыми кружевными занавесками. Чуть дальше он остановился. Я неуверенно шагнула туда.

Кучер оставался бесстрастен и безмолвен: мне виден был только контур сгорбленных плеч и шляпы, а когда я приблизилась, экипаж заслонил его полностью. В темноте задок экипажа казался совсем черным, только в пятнах света от фонаря он отливал темно-малиновым в блестках золота. Не иначе, решила я, джентльмен, который в нем едет, очень богат.

Ну ладно, он будет разочарован; слежка ни к чему не приведет. Я ускорила шаг и, не поднимая головы, попыталась миновать карету.

Однако когда я поравнялась с задним колесом, послышался негромкий щелчок задвижки и дверца тихонько отворилась, преграждая мне путь. Из темноты за дверцей поплыло сизое облако табачного дыма; кто-то вздохнул, что-то прошелестело. Я стояла перед выбором: вернуться и обогнуть экипаж сзади или протиснуться слева, между дверцей и стеной, и, может быть, взглянуть одним глазком на загадочного седока. Признаюсь, я была заинтригована. Всего-то и нужно для устройства свидания — кинуть слово, кивнуть, взмахнуть, наконец, начерненными ресницами, а вместо этого он затеял такое представление; да, этот джентльмен явно не прост. Честно говоря, я была польщена, а потому настроена великодушно. Джентльмен приложил столько усилий, чтобы полюбоваться моими ягодицами на расстоянии, так разве не заслуживает он возможности разглядеть их получше? Хотя, конечно, разглядеть и не более.

Я сделала шажок к открытой дверце. Внутри царила непроницаемая темень, только в квадратике дальнего оконца виднелись очертания плеча, руки и колена. Вдруг в черноте вспыхнул огонек сигареты, бросая красный отсвет на белую руку в перчатке и лицо. Рука была тонкая, унизанная кольцами. Лицо припудренное — женское.

Я была так ошеломлена, что у меня не вырвалось даже смешка; я только застыла, не ступив в льющийся из экипажа сумрак, и уставилась на женщину. И тут она заговорила:

— Не позволите ли вас подвезти?

Голос, довольно низкий, с чуть высокомерной интонацией, странным образом завораживал. Я едва не лишилась дара речи.

— Вы… вы очень любезны, мадам, — выдавила я из себя в жеманной манере мальчика-посыльного, отвергающего чаевые, — но мой дом в двух шагах, и, если вы позволите мне распрощаться, я быстрее доберусь на своих двоих.

Тронув фуражку и наклонив голову в сторону темноты, откуда исходил голос, я с принужденной полуулыбкой двинулась с места.

Но дама заговорила снова:

— Час уже поздний, в этом квартале ночью небезопасно. — Она затянулась сигаретой, во тьме вновь ярко вспыхнул огонек. — Может, все-таки отвезти вас куда-нибудь? Кучер у меня знает свое дело.

Это уж точно, подумала я: кучер по-прежнему горбился на козлах, спиной ко мне, погруженный в собственные мысли. И мною вдруг овладела усталость и скука. До меня доходили в Сохо истории о подобных дамах — дамах, которые дорого платят кучерам, чтобы ездить в сумерках по улицам и высматривать досужих мужчин и юношей вроде меня, готовых доставить им удовольствие в отплату за ужин. Это богатые дамы, у которых нет мужей или мужья в отъезде, у иных же, по словам Милашки Элис, муж дома греет постель, рассчитывая разделить со своей благоверной ее улов. Я не знала прежде, верить ли таким историям, но вот передо мной одна из таких дам — надменная, благоухающая духами и жаждущая приключений.