Крафт попытался было возразить, но оберст нахмурился.
— Да, Курт! Будь ты чуть-чуть поумнее, я, пожалуй, побоялся бы так откровенничать, даже несмотря на то, что после провала в Англии, скандальной истории во Франции, за которую любой другой поплатился бы жизнью, я подыскал тебе теплое местечко здесь. Представь, как я выглядел перед Канарисом и Лахузеном. Я, человек, отстаивающий дрянного разведчика.
Крафт вскочил и вытянулся. Теперь перед ним сидел не друг детства и одноклассник, сосед по парте, а шеф диверсионных школ второго отдела германской военной разведки и контрразведки Альберт фон Штауберг.
— Садись, Курт, — проговорил оберст. — Сегодня ты — хозяин, а я всего лишь гость. Пусть крушение твоих миссий в Англии и Франции останется на моей совести. Убить человека очень просто, Курт! Например, русских. Ты размышлял над тем, почему мы их истребляем?
— Нет, но…
Холодный взгляд Штауберга остановился на растерянной физиономии Крафта, который то и дело облизывал пересохшие губы. Этот взгляд как бы вдавил гауптмана в кресло.
— Не удивляйся. У меня сегодня плохое настроение. А мрачная философия, если ты помнишь, всегда была моим коньком. Я попытаюсь растолковать тебе нашу политику. Смерть — союзник слабых! Если не можешь побороть человека, превратить его в послушное животное — убей! Вот девиз! — обрюзгшее лицо шефа побледнело. — Мы обязаны истреблять славян! Фюрер говорит прямо: “Если я посылаю цвет германской нации в пекло войны без малейшей жалости проливать драгоценную немецкую кровь, то, без сомнения, я имею право уничтожать миллионы людей низшей расы, которая размножается, как черви”. В этом, пожалуй, фюрер прав.
— Я был в России…
— Некоторые говорят, — развивал свою мысль Штауберг, — что эти наши рассуждения отдают цинизмом. Но зато как сказано! Мы безжалостны к противнику. Вопрос стоит так: если не мы его, то он нас! Отбрось страх, Курт, и действуй! Жизнь у тебя не так уж плоха. Ты окружил себя комфортом…
Оберст посмотрел на часы и сказал:
— Пригласи Сарычева.
“Этот — не политик, — думал Штауберг, проводив Крафта взглядом, — и не разведчик, и даже не солдат… Оболванен окончательно и бесповоротно. А что если бы он узнал, что после разгрома наших армий на Курско-Орловском выступе у многих высокопоставленных военных особ пошатнулась вера в “великую миссию” фюрера. Теперь не фюрер, а мы будем делать политику. Кто бы ни победил, люди, подобные нам, останутся в цене… Пусть вместо марок будут платить доллары, фунты, франки… Все равно деньги не пахнут. Вот поэтому-то даже сейчас, когда Германия стоит перед катастрофой, мы должны готовить агентов”.
В дверь постучали.
— Прошу! — разрешил оберст.
Вошел Соколов.
— Я хочу сказать, господин Сарычев, что доверяю вам больше других, — поднимаясь ему навстречу, проговорил Штауберг. — Откровенность требует ответной откровенности. Ваша фамилия мне знакома не по школьной картотеке. Я как будто уже слышал ее, и не раз.
— Возможно, — ответил Соколов. Он спокойно смотрел на оберста, а мысль лихорадочно расшифровывала скрытый смысл произнесенной фразы: “Ваша фамилия мне знакома не по школьной картотеке”. Значит, Штауберг-сын не забыл услуги, оказанной когда-то предателем Сарычевым Штаубергу-отцу. Значит, он поверил. Версия оказалась убедительной. Как говорит всегда в таких случаях Силин? “Добрый риск — подвиг!” А вслух продолжал: — Пожалуй, трудно восстановить в вашей памяти то, что относится не к вам, а к вашему и моему отцам. Я свято храню завещанные отцом воспоминания. Восемнадцатый год, небольшой рабочий поселок в Донбассе. Мой отец тогда оказал некоторые услуги господину Штаубергу, помог разыскать и схватить поджигателей армейского склада, а затем…
— Спас ему жизнь! — воскликнул взволнованно Штауберг-сын. — Отец писал с Украины о том, что Петр Сарычев вырвал его из рук партизан!
— Да. Это был мой отец. С Украины нас вынудили уехать в Заволжье. К нам туда приезжал кто-то с поручением от господина Штауберга…
— И ваш отец его выполнил?
— Нет! Он был арестован чекистами, а мне пришлось долго скитаться без крова.
— Перед войной, узнав о том, что ваш отец арестован, вас разыскивали мои люди, господин Сарычев.
Штауберг был доволен тем, что его предположения оправдались. После встречи во дворе управления он, уже осведомленный о майоре, запросил главное управление разведки о Сарычевых, перерыл свой семейный архив, все более убеждаясь, что на майора можно рассчитывать.
Призывая Соколова к откровенности, Штауберг, однако, умолчал о своем разговоре с Кана-рисом, о разработанной им и одобренной адмиралом операции под условным названием “Королевский гамбит”, главную роль в которой оберст отводил Сарычеву.
Соколов чувствовал, что за этой, на первый взгляд незначительной, беседой скрыто большее, о чем оберст пока даже не намекает и, сделав вид, что не догадывается, ничем не интересуется, стал говорить, что уже несколько недель часть подготовленных к диверсиям людей слоняется без дела. Человек же, обреченный на безделье, склонен к размышлениям.
— Размышлениям? — переспросил Штауберг. — Им придется не долго ждать, — он пригубил рюмку. — Ну, а теперь еще раз нарисуйте со всеми подробностями картину вашего пленения.
— Случилось это под станцией Ключи в мае, — ответил Соколов. — Я находился на наблюдательном пункте дивизиона. Немецкие части предприняли наступление. Овраг, где размещались два-три отделения пехоты и мой наблюдательный пункт, был окружен. Началась перестрелка. Мы понесли большие потери. Раненый, в бессознательном состоянии я попал в плен. Контузия и ранение.
— Из солдат и офицеров, находившихся в овраге, кто-нибудь уцелел?
— На этот вопрос ответить трудно. Вместе со мной в лазарете пересыльного пункта, очевидно, кто-то был.
— Та-а-ак, — фон Штауберг поиграл перстнями. — Свидетели для вас, майор, опасны. Если вспомните кого-нибудь, доложите. Вас считают пропавшим без вести в бою под станцией Ключи. Это надо вам знать. Да, скажите! Если бы не контузия и не принудительное пленение, вы пытались бы перейти к нам?
— Нет! — без колебаний ответил Соколов. — Господин оберст, с вами был связан мой отец, а не я. Гарантии, что меня здесь примут хорошо, не было. А там я стал ученым.
Рассказ майора соответствовал сведениям, полученным из России через агентурную сеть. Информация Матильды поможет окончательно разобраться в этом человеке, в его характере, изучить его привычки, нащупать слабые места. Матильда сумеет прибрать его к рукам. Если Сарычев оправдает те надежды, которые возлагает на него абвер, то фон Штауберг получит больше, чем рыцарский крест, — гораздо больше…
— Вы свободны, господин Сарычев, — и когда Соколов, четко повернувшись на каблуках, вышел из гостиной, Штауберг позвал Крафта: — Курт, проводи меня.
Лимузин шефа бесшумно выехал за ворота. Гауптман вернулся в гостиную, распахнул настежь окно в сад и, жадно вдохнув свежий пахнущий осенней листвой воздух, обессиленный, опустился в кресло. Узкое лицо его поблекло, покрылось морщинами усталости. Глаза погасли. Из подтянутого офицера он превратился сейчас в измученного и жалкого человека.
Шеф не в первый раз приезжал к нему изливать душу, он знал, что Крафт привязан к нему якорной цепью. Но таких, как сегодня, откровений еще не было. Кощунство Штауберга, — а Крафт понимал это так, — перевернуло в его сознании все представления о гитлеровской ставке, выбило из-под ног почву. Если раньше неудачи на фронте вызывали в нем лишь смутную тревогу, быстро рассеиваемую речами Геббельса и Фриче, тревогу, что сразу же терялась в потоке сенсационных сообщений о стойкости гитлеровских солдат, то теперь после откровенных признаний Штауберга, человека, посвященного во многие секреты не только абвера, но и ставки, Крафт ощутил ее с необыкновенной силой. Угрюмые лица русских, обучавшихся за окном на плацу, показались ему зловещими. И среди них — Сарычев! Сарычев! При встречах с ним какая-то непонятная тревога охватывает гауптмана. Почему? Крафт отвернулся от окна. Да, он никогда не старался глубоко вникнуть в то, что происходит вокруг. По убеждению “представителя великой нации”, он шпионил, пытал, расстреливал, вешал. Он не задумывался, почему люди, попавшие к нему, молчали под пытками, а перед смертью с презрением плевали в лицо, как тот русский Ивушкин, которого он расстрелял.
