Приехала приятельница сестры пианистка Нина Отто, которая много играла на рояле. Лето стояло прекрасное, сад был полон яблок и груш, война окончилась, опять все собрались вместе (братья тоже приехали), и это время прошло чудесно. Все рады были опять встретиться. Михаил Николаевич много читал в этот месяц. Книги нам привозил знакомый агроном из соседнего совхоза. И, помню, Михаил Николаевич безжалостно отбирал у меня какой–нибудь начатый роман, прочитывал его сначала сам, а потом уж отдавал мне.

Помню это были романы Гюго, Дюма, сам же он также привез с собой много книг, среди них мне запомнился Эдгар По. Месяц прошел незаметно и, уезжая в Смоленск, Михаил Николаевич взял с собой меня и сестру»11.

Романтический месяц в деревне остался в прошлом:

в ближайшем будущем Тухачевскому предстояла активная деятельность на внешнем и внутреннем «фронтах». Он стал одним из главных участников и проводников советскогерманских военных контактов и одним из самых «неспокойных » и амбициозных военачальников. Западный фронт, которым он продолжал командовать, по–прежнему оставался одним из самых стратегически важных и политически болезненных. На польских границах снова сошлись интересы России и Германии. Настрой Тухачевского, куда в большей степени милитаристский, нежели идеалистически революционный, способствовал его активному стремлению контактировать с Берлином для решения задачи «расширения границ» на Запад.

Переговоры в Берлине проходили с 25 января по 17 февраля 1922 года. Наряду с обсуждением политических (установление дипотношений) и экономических (предоставление займа) проблем шло зондирование воп росов военно–промышленного сотрудничества12. Итогом стало подписание 16 апреля 1922 года в итальянском городке Рапалло советско–германского договора. Рапалльский договор давал старт долгосрочному альянсу.

Стороны взаимно отказались от всяких финансовых претензий друг к другу (возмещение военных расходов и убытков, включая реквизиции, расходы на военнопленных).

Для Советской России это означало отказ от претензий на репарации с Германии, для Германии — отказ от претензий на возмещение за национализированную частную и государственную собственность при условии, что правительство РСФСР не будет удовлетворять аналогичных претензий других государств. Договор предусматривал восстановление дипломатических и консульских отношений между двумя странами, развитие экономического сотрудничества и торговли на основе принципа наибольшего благоприятствования, также была зафиксирована готовность германского правительства «оказать возможную поддержку сообщенным ему в последнее время частными фирмами соглашениям и облегчить их проведение в жизнь».

Постановления договора вступали в силу немедленно13.

Документ дополняли письма, не подлежавшие опубликованию.

В них говорилось, что в случае признания Россией претензий в отношении какого–либо третьего государства, урегулирование этого вопроса станет предметом специальных переговоров, причем с бывшими немецкими предприятиями должны будут поступать так же, как и с однотипными предприятиями этого третьего государства.

Кроме того, германское правительство обязалось не участвовать в сделках международного экономического консорциума в России, предварительно не договорившись с правительством РСФСР14.

«Это было первое выступление побежденных против беспощадных победителей, — отметил один из представителей прусского военного ведомства Курт Штудент. — Этот договор имел эффект разорвавшейся бомбы»15…

В феврале 1923 года в Москву на две недели тайно приехала первая немецкая военная делегация. Штудент был в ее составе — как референт по воздушному флоту и газовому вооружению. В переговорах с советской стороны участвовали шеф генерального штаба Лебедев и его заместитель Шапошников. Рассматривались вопросы финансовой и технической поддержки Германией восстановления российской военной индустрии. «Мы были приятно удивлены достижениями русских, они были выше, чем мы предполагали », — записал Штудент. Темой обсуждения стало открытие немецкой авиашколы в Липецке (1925 год) и танковой — в Каме у Казани (1928 год). Планировалось также осуществлять постоянный обмен офицерами и военными инженерами. «Мы впоследствии были побеждены Красной Армией с помощью нашей же стратегии»16, — этот вывод Штудент сделал уже после Второй мировой.

В 1923 году в честь Тухачевского назван город.

«Руководителю пятой армии — освободителю Урала от белогвардейщины и Колчака — в день четвертой годовщины взятия Урала Красной Армией — Миасский горсовет им шлет пролетарский

привет; в ознаменование дня, город Миасс переименовывается в город Тухачевск — вашего имени»17.

Кроме Тухачевского только Троцкий в том же году удостоился подобной чести — Троцком стала Гатчина. (В 1926 году «Тухачевску» возвратили его прежнее название — звезда Тухачевского несколько затуманилась в то время.) В начале 1920–х годов Особый отдел Западного фронта уже отмечал Тухачевского как способного командира, но человека властного и хитрого, не терпящего возражений со стороны подчиненных, поэтому окружающего себя людьми во всем с ним согласными и угодливыми, признающими его авторитет. Было замечено, что Тухачевского больше интересует административная сторона подготовки армии к войне в ущерб вопросам стратегии и тактики. Сослуживцами он характеризовался как «способный подпоручик, которому повезло»18.

Любопытно сопоставить эту оценку с немецкими наблюдениями того же периода.

«Лучше с Тухачевским мы познакомились во время его участия с группой высокопоставленных советских офицеров в маневрах по приглашению рейхсвера в 20–х годах… Тухачевский произвел хорошее впечатление, потому что он, владея прекрасными специальными знаниями и светскими манерами, приятно выделялся из группы тогда еще неотесанных пролетарских коллег. Менее приятное впечатление он, видимо, оставил у общавшихся с ним немецких офицеров более низкого ранга. Так, например, мой многолетний сотрудник в Т 3 (отдел «Иностранные войска»), полковник Мирчински, описывал Тухачевского как чрезвычайно тщеславного и высокомерного позера, человека, на которого ни в коем случае нельзя было положиться»19, — вспоминал Штудент.

Мало известен тот факт, что Тухачевский начал ездить в Германию сразу после подписания Рапалльского договора.

Об этом упоминал, причем в сугубо семейном контексте, его тесть — К. Е. Гриневич.

«Будучи в Москве в 1922 году я ездил в г. Смоленск два раза, как первый раз, так и второй раз ездил к дочери Нине Тухачевской…

Пробыл недолго, несколько дней и возвратился в Москву.

Второй раз ездил в августе 1922 г. после того когда Тухачевский уехал заграницу. О том, что Тухачевский заграницу ездит, я знал от его секретаря Геймана. Тухачевского… я видел в его вагоне и его провожал. После отъезда Тухачевского заграницу я уехал опять к дочке в Смоленск так как она была накануне родов… Когда в 1922 г. уезжал заграницу т. Тухачевский то я действительно был на вокзале, провожал его. Был у него в вагоне. Куда он едет и цель его поездки он мне ничего не говорил»20.

В Смоленске в 1922 году у Тухачевского родилась дочь Светлана. Ее рождение праздновалось каждый месяц в течение года. И большое участие в этих праздниках принимал молодой отец21. Он страстно любил единственную дочь. И настоял на имени Светлана, сказав: «Пусть жизнь будет светлой».

Возможно, именно из заграничных вояжей Тухачевский привез интерес к входившим тогда в моду в Европе психоанализу и психофизиологии. В 1923 году в военно–научном клубе Западного фронта по инициативе Тухачевского открылся Психофизиологический кабинет, о чем немедленно сообщил окружной журнал «Революция и война».

(Кстати, в Западном округе, когда его возглавлял Тухачев ский, активно поощрялись научные и публицистические военные изыскания. Кроме журнала округ ежегодно выпускал несколько десятков тематических брошюр, посвященных различной проблематике военного дела.) Психофизиологическому кабинету надлежало решать следующие задачи: