Запорожцы понимали, что как только надобность в их поддержке Москвы исчезнет, она продолжит свою прежнюю политику ограничения казачьих прав, а способы, которыми она этого добивается, они недавно видели на Дону. Понимали они и другое — отстоять независимость от Москвы можно только при помощи сильного союзника, а им мог быть король Карл, поддерживавший к тому же дружественные отношения с Турцией и ее вассалом крымским ханом. Вот почему еще в январе этого года Гордиенко отправил в Перекоп своих представителей для встречи с крымским ханом Девлет-Гиреем. С согласия турецкого султана Ахмеда III хан вступил с казачьей депутацией в «трактаты» и посулил сечевикам военную поддержку, заручившись обязательством, что первые совместные боевые действия будут предприняты против русской крепости на Днепре Каменный Затон.

Привечая на Запорожье посланцев царя Петра и не отказываясь от русского золота, Гордиенко одновременно поддерживал хорошие отношения с Мазепой и королем Карлом. Но дружба с ними достигалась труднее, нежели с царем: если Петра вполне устраивал нейтралитет сечевиков в его войне со Швецией, то король и Мазепа требовали от кошевого обязательного вступления в войну на своей стороне. Уступая их настойчивым пожеланиям, Гордиенко был вынужден в начале февраля приказать нескольким верным сотникам и куренным атаманам вступать в стычки с мелкими отрядами царских войск на границах Запорожья и на южной Гетманщине, в первую очередь захватывая или уничтожая продовольственные склады на Полтавщине и в нижнем течении Днепра.

До последнего времени эти сотники и куренные действовали якобы по собственному разумению, не имея ничего общего с кошевым, но после обещанной крымским ханом помощи Гордиенко пришел к мысли, что наконец наступил час выступить против Москвы открыто и со значительными силами. Однако по законам сечевого братства вопросы вступления в войну и заключения мира решались лишь общеказачьей «черной радой», и Константин созвал ее...

Он уже полуоглох от рева бушевавшего вокруг него на майдане людского моря, и старался не вслушиваться в слова ораторов, сменявших друг друга на стоявшей торчком посреди майдана бочке. Но крики, которыми завершалась речь каждого из них, назойливо лезли в уши помимо желания.

— Москали разорили Дон и теперь добираются до Сечи!

— Ляхи отбирали у селян землю, а Москва волю!

— Царь Петр — антихрист и враг истинной православной веры!

— Своих панов невпроворот, а царь раздает нашу землю своим боярам и воеводам!

— Россия продана царем иноземцам!

— Над русским воинством поставлены генералы-латиняне!

— Царев Каменный Затон для Сечи, что бельмо на глазу!

— Отстоим казачьи вольности, не пустим Москву на Сечь!

— Не бывать поруганию православия царем-антихристом.

Не слушал Константин выступавших и по другой причине: покуда стремились выговориться те, кто питал наибольшую злобу к царю Петру или Московии — спасшиеся на Запорожье булавинцы, беглые посполитые с Гетманщины, русские солдаты-дезертиры, а к мнению «приблуд» настоящие сечевики прислушивались мало. Зажечь их сердца и заставить принять ответственное, бесповоротное решение могли слова только своего брата-запорожца из числа наиболее заслуженных и уважаемых старшин. А те сегодня не торопились лезть на бочку и делиться своими суждениями.

Но вот по стихшему на майдане шуму Гордиенко догадался, что прежний ход событий на раде нарушен, и бросил взгляд на приближавшегося к бочке казака. Да это же куренной атаман Стецько Заглада, один из самых чтимых на Сечи старшин! Стецько никогда не был любителем попусту трепать языком, и ежели держал речь перед низовым товариществом, каждое его слово било в цель без промаха, словно пущенная метким стрелком пуля. Как знать, возможно, выступление куренного и станет переломным моментом в настроении рады?

Поддерживаемый двумя казаками, Заглада взобрался на бочку, снял с головы меховую шапку-трухменку, сунул в рот короткую люльку-носогрейку. Пригладил вмиг растрепанный днепровским ветром оселедец, насмешливо повел глазами по майдану. Выпустил изо рта дым, пренебрежительно скривил лицо, недоуменно спросил:

— Други-браты, куда я попал? Мыслил, что на раду славного казачьего низового лыцарства, а оказалось, на сборище баб-хныкальщиц. Я уже полдня простоял на майдане, а слышал только щенячий скулеж и ни единого слова, достойного истинного казака. Жалуетесь, что Москва разорила Дон и добирается до Запорожья? Недовольны, что царь отбирает у селян волю и сажает им на шею, помимо старых панов, русских бояр? Не нравится, что под боком у Сечи вырос русский Каменный Затон, как некогда стоял ляшский Кодак? Плевать царю Петру на ваши обиды и недовольства! Он будет и впредь предавать разору казачьи земли, устанавливать на них московские порядки, грозить Сечи своими крепостями и полками на пограничье. И так будет до тех пор, покуда мы не перестанем жевать сопли и голосить, как побитые побирушки, и не станем вести себя, как надлежит доблестному степному лыцарству!

Заглада смолк, разгладил усы. Нахмурив брови, вскинул голову, громко крикнул:

— Забыли, что ответил король Владислав Генеральному писарю Хмельницкому и реестровому полковнику Барабашу, когда те вздумали жаловаться ему на притеснения польской шляхты? Он попросту спросил: «Разве нет у вас мушкетов и сабель?» А сегодня я спрашиваю: есть ли у нас мушкеты и сабли, ежели мы позволяем русскому царю делать с нами все, что он пожелает? Если есть, то возьмем их в руки и встанем, как один, за политую нашей кровью родную землю, за оскверненную святую православную веру, за попираемые вековечные казачьи вольности!

Заглада швырнул себе под ноги шапку, рванул из ножен саблю. Развернулся на бочке, глянул на Гордиенко:

— Друже кошевой, веди на ворога, возжелавшего лишить нас отчей земли! Веди на ворога, замыслившего отнять у нас волю. Веди!

— Веди! — одной тысячеголосой глоткой подхватил майдан.

— Нехай сгинет ворог, заливший казачьи земли слезами и кровью! Спасем Запорожье и неньку-Украйну от клятых москалей! Расквитаемся с ними саблей и пулей за причиненные кривды! Кровь за кровь, око за око! Любо, други-браты!

— Любо! — взревел майдан.

Заглада описал саблей над головой полукруг, рубанул ею воздух.

— Слава сечевому лыцарству! Слава казачеству!

— Слава! — прогремело по майдану из края в край.

Заглада спрыгнул с бочки, и Гордиенко понял, что лучший момент навязать раде угодное ему решение вряд ли представится. Неужто отыщется безумец, осмелившийся пойти наперекор клокочущей от ярости огромнейшей толпе людей, обвешанных оружием с головы до ног?

Подсаженный казаком-джурой, кошевой поднялся на бочку, обнажил голову, раскланялся на все четыре стороны. Дождался на майдане тишины, перекрестился на крест колокольни сечевой Церкви во имя Пресвятой Богородицы и заговорил:

— Браты-казаченьки! Долго слушал я вас, но сам молчал. Однако нет уже сил, слова сами рвутся из сердца. Верно вы говорите, что уже полвека Москва терзает Гетманщину, душит казачьи вольности, а посполитых превращает в рабочую скотину при панских маетках [49]. У селянина и прежде было мало земли, но был он свободен и в любой миг мог, наплевав на пана и арендуемую у него землю, заняться ремеслом или уйти в казаки. А ныне посполитый на веки вечные приписан к панской земле и стал таким же его добром, как лошадь, корова и прочая животина. Однако ляд с ней, Гетманщиной: что она желала получить, присягая русскому царю, то и получила, хотя и в ней имелось немало умных людей, понимавших, что Москва для казачества и Украины ничем не лучше Варшавы, и не хотели менять шила на мыло. Лишь пятый казак и селянин бывшего ляшского Киевского воеводства целовал крест на верность Москве, а за их глупость расплачивается весь край. Упоминаю об этом, чтобы мы не повторили сегодня роковую ошибку своих доверчивых дедов, доверивших свою судьбу русским царям [50].