В прологе к одной из пьес, шедших в Лондоне в 1599 году, на сцене появились три аллегорические фигуры: смешного вида Комедия, мрачная Трагедия с бичом в одной руке и кинжалом в другой и торжественная История со знаменем и барабаном. Театр эпохи Шекспира различал три рода пьес. Трагедия, комедия и историческая хроника пришли на смену театру средневековья. Мы коснулись самых ярких, солнечных комедий Шекспира.

Кроме пьесы «Генрих VIII», которая в основном принадлежит, по мнению новейших исследователей, перу Флетчера, а также пьесы «Король Джон», действие которой происходит на рубеже XII и XIII веков, исторические хроники Шекспира описывают события, относящиеся к концу XIV века и к XV веку.

Эти хроники составляют единую величественную эпопею. Для того чтобы яснее почувствовать ее единство, нужно перечитать хроники в том порядке, в каком написал их Шекспир: «Генрих VI», «Ричард III», «Ричард II», «Генрих IV», «Генрих V». Основной политической темой этой эпопеи является консолидация страны под властью монарха, борющегося, с одной стороны, против реакционных феодальных лордов («Генрих IV»), с другой — против внешнего врага («Генрих V»). Венчается эпопея торжеством Генриха V, которого Шекспир рисует идеальным, со своей точки зрения, монархом. В ночь перед битвой, когда вожди враждебного французского войска хвастаются доспехами и боевыми конями, Генрих обходит свой лагерь и беседует с простыми воинами. Король, говорит он, такой же человек, как и другие люди: так же пахнет для него фиалка, так же воздействуют на него стихии; чувства его — обычные человеческие чувства. «Отними у короля церемониал, и в наготе своей он окажется всего лишь человеком», — говорит Генрих. Если рыцарь старинного феодального склада — Генри Перси, по прозвищу Готспур (Горячая Шпора) — ищет чести и славы только для самого себя и не хочет иметь соперников, король Генрих ищет чести и славы для всего своего войска. Все те, кто сражается с ним против общего врага, включая простых стрелков-иоменов, — его братья. Этот близкий народу король, каким рисует его Шекспир, скромен и прост в своем обращении с людьми. «Если бы ты лучше понимала английский язык, — говорит он своей невесте, французской принцессе, — то нашла бы, что я очень простой король, и подумала бы, что я продал ферму, чтобы купить корону. Я не умею изящно объясняться в любви, умею только прямо сказать: «Я люблю тебя. Дай мне ответ: по рукам, и сделка заключена. Ну что скажешь, леди?»

Хроники Шекспира представляют исключительный интерес для изучения развития жанра исторической драматургии. Шекспир в своих хрониках старался правдиво изобразить прошлое. Источниками Шекспира были хроники Голиншеда и Стоу, где правда была перемешана с легендой. Он использовал также исторические пьесы своих предшественников и устное предание. То, что Шекспир узнавал из этих источников, он старался правдиво передать. Так, например, принц Генрих, будущий король Генрих V, в юности покровительствовал лоллардам, этим ранним предшественникам протестантов. Взойдя на престол, он стал ревностным поборником католической церкви и беспощадно преследовал «еретиков». Католические летописцы создали легенду, согласно которой принц был сначала беспутным гулякой, но, сделавшись королем, стал на стезю добродетели. Шекспир, как и его современники, принял эту легенду на веру и отразил ее в своем исторической пьесе «Генрих IV».

Отступая от исторической правды, Шекспир не смешивал правду с вымыслом, как поступал, например, Шиллер, который сочинил обстоятельства смерти Жанны д'Арк, обойдя молчанием костер, на котором она в действительности была сожжена. Не смешивая правды с вымыслом, Шекспир как бы ставит их рядом друг с другом. Так поступал и Лев Толстой, который, например, в «Войне и мире» заставил Кутузова (исторический образ) общаться с Андреем Болконским (вымышленный образ). Вымышленное лицо тем самым приобретает в глазах читателя убедительность реальности, правды (мы знаем, что существовал Кутузов, и начинаем верить, что существовал и Андрей Болконский). Со своей стороны, историческое лицо, общаясь с вымышленным, в создании которого творческая фантазия автора не была стеснена точными историческими фактами, датами и документальными данными, приобретает особенно яркую художественную убедительность. Примером этого метода является «Генрих IV», самая значительная из исторических пьес Шекспира, где мы находим полное равновесие двух начал — исторической правды (насколько знал ее Шекспир) и художественного вымысла: в «Генрихе IV» одинаковое значение имеют принц Гарри (историческое лицо) и сэр Джон Фальстаф (вымышленный образ).

Хроники Шекспира могут быть названы историческими лишь с весьма существенной оговоркой. Писатели того времени еще не знали, что в ходе исторического развития изменяются мировоззрение людей, их психология, отношение друг к другу. Люди, действующие в исторических хрониках Шекспира, — люди елизаветинской Англии. Не только их мысли, чувства, отношение к жизни и друг к другу, но и сама их одежда принадлежит Англии эпохи Шекспира. Так и в пьесах Шекспира из времен древнего Рима («Юлий Цезарь», «Кориолан», «Антоний и Клеопатра») перед нами возникают люди, рожденные под небом шекспировской эпохи. Шекспир к тому же не считался с археологическими деталями, что возмущало ученого Бена Джонсона. В «Юлии Цезаре» упоминается бой часов, хотя в древнем Риме механических часов не было (время узнавали по солнечным, песочным и водяным часам).

Юлий Цезарь говорит о своем «камзоле». Римские плебеи носят колпаки, подобно английским мастерам и подмастерьям XVI века.

И все же Шекспир с гениальной проницательностью уже угадывал значение исторического процесса. В «Генрихе IV» мятежные лорды терпят одно поражение за другим не потому, что им не хватает храбрости (наоборот, Генри Перси и Дуглас отличаются отчаянной храбростью), но потому, что против них время. «О, добрый мой лорд Моубрей, — говорит Вестморлэнд, — поймите необходимость времени, и вы тогда скажете, что не король, а время наносит вам поражения». Но это чувство истории все же, конечно, не исключает того, что лица, действующие в хрониках, принадлежат прежде всего эпохе Шекспира.

Самое для нас ценное в том, что это — живые люди, каждый со своим характером. Они являются перед нами, как части огромной картины. Это полотно поражает величиной и многообразием. Чувство огромности жизни и ее многообразия — вот что прежде всего выносим мы из чтения шекспировских хроник. «Этот огромный мир», — говорит в хрониках один из «хоров». Особенно значительна и в этом отношении хроника «Генрих IV». Здесь и пышный королевский двор, где томится от тоски умирающий старый король, и таверна «Кабанья Голова», где весело проводит время кутящий молодой принц в обществе Фальстафа, и изысканный в своей простоте замок Генри Перси — блестящего молодого рыцаря и храбреца, и мрачный замок старого графа Нортумберлэнда, где сами камни «изъедены червями», и скромный дворик придорожной гостиницы в Рочестере, где вставшие спозаранку возчики готовятся в путь и ругают дрянной ночлег. Среди многообразных действующих лиц бросаются в глаза и неистовый в своей безрассудной храбрости шотландец граф Дуглас, и старый валлийский феодал Оуэн Глендоуер, полный причудливых суеверий седой кельтской древности, и комический провинциальный джентльмен Шэллоу. И снова возвращаемся мы к залитому ярким солнцем образу «жирного рыцаря» сэра Джона Фальстафа.

Среди созданных Шекспиром лиц сэр Джон Фальстаф занимает одно из самых видных мест. Фальстаф как бы воплощает ликующую плоть Ренессанса, освобожденную от пут аскетических средневековых идеалов и вместе с тем протестующую против сухого и черствого морального кодекса, который в ту эпоху уже создавали пуритане во славу всех грядущих «уважающих себя» и «достопочтенных» буржуазных английских джентльменов.

Фальстаф безгранично весел. «Мы, молодые люди», — говорит он, хотя ему уже много за пятьдесят лег. Лишь изредка, да и то главным образом в минуты безденежья, находит на него тоска, и тогда он сидит неподвижно, «как меланхолический кот». Но тоска проходит у него мгновенно, подобно легкому облачку: «К чорту заботы и вздохи, — говорит он, — они раздувают человека, как кишку!» У этой «огромной горы мяса» ненасытное чрево: Фальстаф выпивает за обедом два галлона[51] хереса. «Херес! — восклицает Фальстаф. — Он оказывает на человека двойное действие. Пары его подымаются в мозг, высушивают в нем сырую скуку без остатка. Ум становится восприимчивым, быстрым, способным забывать обиды, полным легких, пламенных, восхитительных образов… Второе свойство хереса — согревать кровь. Холодная кровь и бледная печень, знак трусости, превращаются в огонь. Само лицо человека становится огненным и, как сигнальный костер, призывает всех подданных этого маленького королевства, которое называется человеком, к оружию. И тогда все части, образующие человека, объединяются вокруг своего начальника — сердца, и этот начальник, предводительствуя столь доблестной армией, готов совершать любой храбрый подвиг… Будь у меня тысяча сыновей, первое правило, которое я бы им внушил, заключалось бы в том, чтобы они бросили пить пиво и перешли на херес».[52]