– Зоя, а давай стоя? – дерзко тот отвечал.

Дежурный увидал нас с Ежовым – и с облегчением вздохнул. Ежов, все увидев, не вздрогнул. «Наш человек!» – я подумал. Я и себя уже чувствовал в спецвойсках.

– Лейтенант, – Ежов, как в любое свое творение, всю душу вложил, – ты пойми! Вуз творческий у нас. – Он почему-то показал на изваяние Рабочего и Колхозницы за зарешеченным окном. – Ребятки в фильмах своих живут. Вживаются, так сказать, в роли.

– Так, стало быть, он тут туфту гнал? – дежурный презрительно глянул на Пеку.

Пека напрягся. Чревато! Сейчас начнет показывать. Если уж он за мои вирши кровь пролил… в том числе и мою, то за свое боевое прошлое жизни не пожалеет… в том числе и моей.

Но не зря у нас был такой мастер – Ежов! Композицию чувствовал.

– Ну, это я уже буду глядеть, – Ежов закрыл нас своей широкой грудью, – что они там в сценарии накалякают – туфту или правду! То мой вопрос.

– Ладно. Разбирайтесь, – проговорил дежурный. Видимо, рад был, что такую ношу скинул с плеч. – И не забудьте на премьеру пригласить.

Есть же такие культурные люди!

– Непременно, – буркнул Ежов и повернулся к нам. – Пошли.

– Спасибо, спасибо! Все было замечательно, – горячо благодарил я работников милиции. Я, как обычно, все чудно преобразил!

– Ну что, соколы? Залетели? – усмехнулся Ежов.

– А! – Пека был полон презрения. – Разве ж так ломают? Да им втроем мой … не согнуть! – явно страдал от художественной незавершенности.

– Ну ладно, ты… несгибаемый. Дуйте в деканат, пока чего больше не натворили – и сразу в общагу! – скомандовал мастер. – Да, кадр. – Это он сообщил мне свое отношение к Пеке. Пека опять хотел что-то вякнуть… но закрыл пасть. Понял, видимо, что и кроме него люди есть. Вот так! «Учиться, учиться и учиться!» Ежов, обмахивая пот, убыл. Пека мечтательно смотрел в сторону милиции… взгляд его потеплел.

– Нет… наши люди. Ломают нормально, – вдруг смягчился он.

– Я рад, что тебе понравилось. Пошли. У тебя вещи где?

– Все мои вещи – … да клещи!

Фольклор.

Из камеры хранения, к моему изумлению, он вышел с «сидором» за плечами и огромными связками книг в обеих руках. Вот уж не ожидал. Вот оно – то светлое, что спасет нас! Помогу донести. Друг я или портянка? Вот такой у нас теперь лексикон. Надменная Сысоева, что пыталась нас загубить, пренебрежительно оформила наши с Пекой документы, и мы вышли со студбилетами в руках.

– Но если через две недели не представите ничего вразумительного – отчислим! – свое слово все же сказала.

– А цаца эта своего дождется: пол-Федора я ей засажу! – пообещал Пека, когда вышли.

Комендантша общежития прелестная оказалась женщина. Люблю «изможденок». Таких только и люблю! Холеная, но слегка подмученная, что придавало ей особую прелесть в моих глазах. Но только в моих. Пека не реагировал. Взгляд ее метнулся ко мне. «Мы с вами, интеллигентные люди, вынуждены переносить все это!» Да. Вынуждены переносить. «Все это» имело сейчас обличие Пеки, успевшего к узбекской хирсе добавить крымского «Аромата степи». Только и требовалось от нас в тот момент – оценить ее кинематографическое прошлое, узнать, горестно изумиться: «Вы – и здесь?» Разве это трудно? Узнать я ее, конечно, не узнал – вряд ли она играла крупные роли, но изобразил, как она хотела: «Вы – и здесь?» Разве трудно сделать приятное человеку? Легко понять, чего он больше всего жаждет, – и это дать. От тебя не убудет.

– Что я могу сделать для вас? – спросила она меня страстно. Вот такие коменданты у нас! Но Пека – «косая сажень в глазах» – разве мог ее оценить?

– Я с ним! – вздохнув, указал я на Пеку. Мое изделие мне дороже всего!

– Ну что же, – сухо проговорила она.

Теперь и эта замечательная женщина – наш враг, и, надо полагать, не последний. В результате мы получили ключ от темной клетушки без единого окна под деревянной скрипучей лестницей.

– Ну прям кабинетик мой, восьмисот метров под землей! – умилился Пека. – Нишка такая, столик, стулья… Как тут.

Всю дорогу мы попадаем в его кабинетики! Развел их!

– А вылазишь потом – не разогнуться.

Теперь не разогнуться будет нам двоим.

Прежде всего он заботливо книжки свои распаковал. Расставил их на просушку. Да-а, книги серьезные. Афанасий Коптелов – «Точка опоры». Вилис Лацис – «К новому берегу», «В бурю». Владимир Дягилев – «Солдаты без оружия». Владимир Попов – «Сталь и шлак». Иван Шемякин – «Сердце на ладони». Михаил Бубеннов – «Белая береза». Конечно, в пионерском детстве я их читал – куда денешься? Но сейчас, как все мои друзья, боготворил Набокова. Или не боготворил? Впервые такая мысль в голову пришла.

«Ну? На сегодня, может, хватит? – думал я. – День трудовой, мне кажется, удался?.. Нет! – Я сам по своей лени ударил кулаком. – Работаем!» У меня тоже трудовой энтузиазм.

– Давай!

– Об чем?

– Ладно… как отдыхаете давай.

Все же дал некую слабину. Надеялся – про отдых полегче будет.

– Ну… кино. Театры приезжают…

Тема отдыха у него туго шла.

– Дальше.

– Ну а если проблемы пола надо решить… – неожиданно выдал научный оборот.

– А разве они решаемы? – вырвалось у меня.

– Так а чего такого? Идешь на Гнилой Конец…

На это не всякий решится.

– Почему на Гнилой? В смысле – почему называется?

– Так за водоемом сброса! Дома от испарений гниют… Но бабы отличные! Условно освобожденные.

Освобожденные от условностей.

– Ходил там к одной…

– Ну? – проговорил я. Хотя все уже было ясно: идем не туда.

Пека вдруг надолго умолк. Да, если с такой скоростью ходил – не дождешься.

– А скорее нельзя?

– Скорее только гонорея.

Достойный ответ.

– Правда, предупреждали меня: к этой не ходи. Но гонор!

Но гонорара нам не видать.

– Обратно иду. Дай, думаю, искупаюсь!

– А месяц какой?

– Декабрь… Ну так пaрит все!

Пейзаж, видимо, напоминает Стикс. Я бы не поплыл.

– Отплываю так всего метров шестьсот. Устал после той…

Условно раскрепощенной.

– Вылажу на берег – шмоток нет.

– Отлично!

– В сторонке какой-то хмырь сидит, курит на отвале породы. А я без трусов – ну, в пару все! Подхожу, папиросу прошу. «Ты чего-то потерял?» – интересуется. «Да, – говорю. – Все». «Ай-ай-ай! И с чего это такое с тобой? Не догадываешься?» «На хрен мне догадываться?» «Тогда идем». Отошли с ним к шоссейке. Стоит пикап. Рука такая своеобразная торчит из окошка: три «перстня» нарисовано. Шерстяной! «Кто будешь?» – спрашивает. Хмырь подсказывает: «Бугор с «Полярной». Знаю его». Шерстяной подивился: «Так у него еще и желание по бабам гулять?» Все знают – на «Полярке» у нас полный набор: и газы, и радиация, и горение руд. Только самые «строгие» там – ну и мы, специалисты. «Хорошо устроился, – Шерстяной говорит. – Так чего надо тебе?» «Трусы! – четко докладываю. – Партбилет!» «Все?» «А чего еще?» – удивляюсь. «Правильно отвечаешь! Но учти – еще у той биксы появишься, найдут тебя вот тут, в отвале, но никто не узнает тебя».

Хороший сценарий вырисовывается о рабочем классе!

– Ну и что?

– Что – бросил к ней ходить. Себе дороже!

Романтики никакой. Понимаю, кажется, почему его во ВГИК не хотели брать.

– Ничего не получится! – произнес я в сердцах. – Вуз этот вряд ли поможет тебе.

– Ты поможешь! А то чем Родине гордиться? – нагло Пека сказал.

– …Освободился батя, стал дома бывать…

– Бывать?

– Ну да, партизанские привычки. В основном пребывал неизвестно где.

Спецзадание.

– А выпив, кулаком бацал: «Мы не р-рабы!» Мать насмешливо спрашивает: «А кто ж ты?» «Царь горы!»

– Ну а сейчас ты это дело, вроде, подхватил? – осторожно спросил я. Не оборвать бы ниточку.

– Ну! А куда денешься? Пьяницу от любимого дела не отучишь. Работаем, – скромно Пека сказал.

– Тогда продолжаем! – я прохрипел.

Глубокой ночью мы оба, обессиленные, пластом лежали на полу нашей каморки. И вдруг со скрипом отъехала дверца, и прекрасная комендантша своими дивными белыми ногами запихнула к нам полосатый матрас.