«Фас!» – скомандовал я сам себе. В кафе заглянул Александр Самойлович Журавский – седая грива, замшевый пиджак. Либеральный заместитель страшного главного редактора – такие расклады практиковались тогда во многих учреждениях культуры. Главный редактор, обкомовский крепыш, бушевал, рубил с плеча. «Что возьмешь с бывшего кавалериста?» – с усталой мудрой улыбкой говорил Самойлыч. Он был наш! И делал, что мог. В основном, ясное дело, соболезновал. Благоволил и ко мне, хотя я ничего еще толком не создал, но он, видимо, чувствовал потенциал… и если в кафе не было никого из мэтров, подсаживался ко мне, и мы проникновенно беседовали с ним о Кафке или Прусте. Пруст – вот настоящая его была страсть! «Жали руки до хруста и дарили им Пруста», – как написал я в одном из сочинений тех лет. Беседа со столь понимающим человеком была, однако, как правило, недолга.

– Ну что ж, мне пора к моим баранам, – с грустью говорил он, глянув на часы. Баранами (все понимали эту тонкую аллегорию) величал он главного редактора да и директора заодно (прежде тот цирком командовал). В те годы считалось, что интеллигенция – прослойка, и Журавский этот тезис наглядно осуществлял.

И сейчас он, пытливо щурясь под большими роговыми очками, озирал зал. Мэтров в этот ранний час в кафе не было – и, широко улыбаясь, он направился ко мне. Опрометчиво. Теперь он так просто от меня не уйдет. Теперь я сам баран.

Выслушав мое бурное объяснение, Журавский тяжко вздохнул: пришел в кафе расслабиться, отдохнуть от тех ужасов, что ждали его в кабинете, – и напоролся. И на кого! «И ты, Брут!» – говорил его усталый интеллигентный взгляд.

– Но вы, наверное, знаете, – с горькой иронией произнес он, – что в настоящий момент по рабочей теме меня интересует (в слове «интересует» горечь насмешки сгустилась особенно) лишь одно: семь в пять – семилетка в пять лет.

– Нарисуем! – бодро произнес я.

– Тогда идем, – обреченно вздохнул Самойлыч.

В прихожей меня встретила грустная жена.

– Я сегодня в Петергофе была. Может, возьмем Настю от бабки? Плачет, грустит…

– Чуть позже, – бодро сообщил я. Вошел. О, гость на диване развалился.

– Летим к тебе!

– На какие шиши?

– Утвердили заявку.

Теперь мы на его территории будем воевать.

– Ну хорошо, – вздохнул Пека. Видно, с таким сказочным местом не хотелось расставаться. – Может, правда пора.

Не может, а точно!

– А то я тут уже Раду видал, – Пека вздохнул.

– Раду? Как? Откуда?

– Да под окнами тут ходила. В саване, с косой.

Белая горячка? Или реальность? Тогда действительно – пора!

– Ну, с Пекой я тебя отпускаю! – радостно воскликнула моя молодая жена.

В Пьяногорск мы летели через Москву, но Пека сначала отказывался «душу рвать» – в смысле посещать свою бывшую невесту. Я настоял.

– Ну и куда вы претесь? – сурово встретила нас Инна. – Я поговорю с папой, и вы отлично сможете работать над сценарием здесь. Материалом он вас завалит. Да и я по его просьбе писала историю рудников Пьяногорска – вышла брошюра. Вот она.

– Если так любишь свою специальность, – повернулась наконец и к Пеке, – Гуня в министерство возьмет тебя.

А меня?

– Ежов теперь ходит к нам. Пристроит ваш сценарий. Уверена, ты напишешь и тут! – полыхнула взглядом в меня.

Да-а, сильный тормоз.

– Ну что? – вышел из кабинета радостный Кузьмин, влюбленно глядя на Пеку. – Собрался в полет? Разговор есть.

Они уединились за дверью.

Вышел Пека, неожиданно мрачный. Видно, вместо насосов и шнеков что-то другое получил.

– Опять тут плясать заставляют!

– Ну что, не летим? – кинулся я к нему.

– Не-ме-дленно! – процедил он и двинул к калитке.

Предотлетная московская пьянка как-то мрачно прошла. Может, Пека молчал о том, о чем и я? После подключились «местные» (Пека везде их находит), и я, смело с ними общаясь, получил в глаз.

Самолет, весь дребезжа, оторвался – и стало тихо. Лебедь взлетел!

Черные пространства далеко внизу под крылом, зловещие факелы у бездны на дне кидают подвижные тени, какие-то блестящие кляксы (озера?) – и вновь часы тьмы. Я с ужасом вглядывался в нее, припав к иллюминатору, – хоть что-то наконец появится там? «Почему, почему, – тревожные мысли, – они живут тут, в этой тьме, когда на земле сияют, как алмазы, Москва и Петербург?! Да потому они и живут тут, чтобы ты мог жить там!» Ответ неприятный.

И вдруг в бездонной тьме, сначала еле угадываясь, стал проступать темно-лиловый желвак, постепенно становясь лилово-багровым, как мой синяк под глазом. Я захохотал.

Потом «желвак» прорвался – и брызнул желтым. Стюардесса красивым, хоть и дрожащим голосом произнесла:

– Самолет входит в зону турбулентности…

Красивое слово!

– Пристегните ремни.

Не обманула стюардесса – трясло так, что клацали зубы!

– Тур-бу-лентность не за-казывали, – проклацал я.

Пека злобно глянул на меня. Видимо, уже начал переживать за свою малую родину. Неужто она распространяется и на небеса? Мы летели уже над его территорией, и теперь он каждое замечание как оскорбление принимал.

Снижались. Коричневые сморщенные холмы, такие же сморщенные – от ветра? – извилистые серпантины воды. Серебристые «консервные банки» нефтехранилищ стремительно увеличивались…

Запрыгали! Приземлились! Тишина. Откинулись обессилено. Да-а.

Первыми в самолет гостеприимно вошли пограничники с собакой, выпускали, проверяя командировки и паспорта. Мол, «ласкаво просимо», но враг не пройдет!

«Почему аэропорт такой маленький?» Этого я, естественно, вслух не сказал. Счастье душило! К схеме местных рейсов подошел. Жадно вдыхал названия – Чиринда, Кутуй, Учами, Байкит, Уяр, Чуня, Муграй, Верхнеибанск, Большая Мурга! Вдохновлял также и список изделий, запрещенных к проносу на борт: спички взрывника, петарды железнодорожные, фурфуроловая кислота! Будем прирастать Сибирью и фурфуроловой кислотой!

Через поле прошли к вислоухому вертолету, вскарабкались по гремучей лесенке внутрь. Вопрос «куда летим?» не прозвучал, естественно. Видимо, куда надо летим. И керосином пахнет, как надо? А уж трясет так, что прежней турбулентности не чета!

Под нами изгибался дугой бурый берег, и чуть светлее, но тоже бурый залив, и такого же цвета баржи у берегов. Светло… но как-то тускло.

Баржи у берега приближались. Но сели, к счастью, не на них. Стадо вертолетов. За ними – большое здание. Шикарное для здешних пустынных мест.

– Ты не тут живешь? – я попробовал голос. Глухо звучал – уши заложены.

– Это больница, – гулко глотая слюни, Пека пояснил. Тоже полетом подавлен был – пока не разговорился. – Может, тебе надо туда? – кивнул уже нагло.

В больницу я бы, вообще-то, прилег!

Домов величаво мало. Шли в серой мгле. Утро? Вечер? То ихний день.

Пятиэтажки у сопок разбросаны… У нас в Купчине хоть улицы есть. Яркий свет ослепил лишь в его комнате, в блочном доме… таком же, кстати, как мой. «Далеко уехали!»

– Вот хоромы мои, – не без самодовольства обвел рукой комнату. Кроме него, похоже, хоромы эти считали своими еще трое – всего коек четыре. Понял немой вопрос. – Все в отпуске еще. Не волнуйся.

За меня или за них? На время их отпуска меня пригласил? А Инну на сколько?

– И это все, что тут есть? – вырвалось у меня.

– Ну почему? Там, наверху, семейное общежитие.

Не тщеславным ли намерением переселиться туда и вызвано его сватовство?

– Ложись вот сюда. Смело, – не совсем уверенно указал он.

Насчет смелости не понравилось мне. И тут смелость понадобится? Известно, чем она заканчивается, – потрогал глаз.

– Журов, механик морпорта, – обозначил он койку. Видимо, наименее опасен. Этим его гостеприимство и кончилось.

– У нас тут сейчас так. Утро-вечер не различаются.

То есть ужин так же отсутствует, как и завтрак. Я шумно сглотнул слюну – и уши откупорились: даже шорохи слыхать.