— Сейчас по улицам объявляют… От гема… геморо… идальных колик… раз и в одночасье!..
* * *
Ночь над столицей, а на улицах толпы народа. Множество конных гвардейцев с людьми разных чинов и сословий балагурят вполголоса: «Царство ему небесное, — земного уже не видать!»
Екатерина стоит у окна, на площадь дворцовую смотрит. Записку, что утром примчал к ней гвардеец из Ропши, не глядя, рукой расправляет…
Алёшка Орлов, видать, перепуган и пьян был, — можно ли так на бумажном клочке, вкривь и вкось нацарапать самой императрице: «Не успели мы их разнять, а его уж не стало… Сами не помним, что делали…»
— Алексей Петрович!..
— Слушаю, ваше величество!
— Что ж, Алексей Петрович. На всё воля божья… Привезти покойного в лавру. А дальше как быть, не знаю…
Догадлив Бестужев:
— Сенат, ваше величество, спокойствия вашего ради, умолять будет вас не присутствовать при погребении…
— Ну… если сенат умоляет, тогда…
С того дня все без сговора забыли Петра. Словно и не было. Так, снился полгода. Долго ли сны надо помнить? Забыл и Фёдор, в Екатерину поверя…
«Новое царствование всегда надежду вселяет», — сказывал Сумароков.
А Фёдору вспомнилось: ночь в декабре, Сапронов-солдат… Не иначе, как снова присягу принял.
* * *
Екатерина в те дни с теми, кто в трудное время был с ней заодно. Даже идя в сенат, свиту себе взяла особую — молодую, услужливую, даже драчливую. Сенаторы, коты старые, осевшие, грузные, помнящие не одну царицу, смотрят: эта весёлая и всех тех цариц умней!
«С мнением моего сената я согласна всегда, ежели оно согласно с моим!» — этак в первый же день котов за ушами погладила.
Садясь в карету, Фёдора подозвала: «Ну, сударь, вам взять ордер и на Москву ехать. Всё к будущему представлению в наш приезд туда изготовить из всего, что за лучшее сами почтёте».
Фёдор простор крыльям и мыслям своим почуял: «Что за лучшее сам почту!»
* * *
Лежит Фёдор, не спит. Руки закинул за голову, спор ведёт не то сам с собой, не то с кем иным.
— Балаган, говоришь? Пуглив ты, пиит российский, погоди, я тебя тормошить начну!
«ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ МИНЕРВА»
Всё началось с того дня, когда Екатерина, сведав о бунтах крестьян на многих заводах, первый указ подписала. Видать, тут согласна была окончательно с мненьем котов сенатских, перепуганных насмерть.
«Прежде всего привести крестьян в рабское послушание и усмирить!.. Можно смирять и оружием. Исполнив сие, опросить заводчиков, каким притеснениям они подвергали крестьян. Этим заслушаны будут обе стороны…»
«Заслушать» обе стороны отправлен был с войском князь Александр Вяземский. Три дня не прошло, указы, что вот уже двадцать лет писались, опять подтвердила: «Помещику полную власть над своими людьми иметь: хочет в Сибирь сослать — ссылай, с зачетом, конечно, их в рекрута». (Даже в этом выгоду себе не просмотрели дворяне!) А там опять: «Не смеет мужик судиться с барином-дворянином!»
А в беседах и бровью не поведёт: «Противно христианской вере и справедливости делать людей рабами. Все люди свободными рождены. Рабство есть прямая потеря — оно убивает промышленность, искусства, науки…»
Раскрылись у Фёдора глаза, словно прогнулся: «Дурак! Актёрки не разглядел. Это же Тартюф мольеровский взгромоздился на русский трон!»
В смятении и горечи надежд обманутых уехал Фёдор в Москву…
* * *
Только выбрались из перелеска на полевую дорогу, что шла по шумящему морю ржи, цепляясь усиками знойных стеблей да васильками-цветками за ступицы, глядь, нагнала фельдъегерьская тройка. Тут, конечно, без брани не обойтись. Хоть браниться охоты нет — жара, сушь нетерпимая, — а всё ж пререкались.
Партикулярный возок в сторону, в рожь подался, казенная бричка, бубенцом прогулькав, вперёд протиснулась, ямщик вожжами взмахнул, — умчалась «казённая надобность»!
И вот поди ж ты! В сумке курьерской царский указ на Москву везли… Да не один! В одном так и написано: «3а отличную и всем нашим верноподданным известную службу и усердие к нам… пожаловали мы Фёдора да Григория Волковых в дворяне и обоим семьсот душ». Зря фельдъегерь напослед, на возок оглянувшись, кулаком погрозил и крепкое слово добавил.
И Фёдору невдомёк — в ответ ему тоже вымолвил. Пыль осела, слова вместе с пылью легли. Опять тишь да зной, только жаворонок в небе звенит…
Едет Фёдор, о царице не думает. Думает о своём: «…Конечно, и раньше, бывало, особливо на масляной, — забав народных не счесть… Тут же иное. Всё воедино собрать, чтобы каждая песня, каждое слово к месту шло. Масок наделать… Петрович, конечно, за своих Аполлонов да Венер с купидонами уцепится, а мы между ними исконных наших целовальников, крючкотворцев, обдирал да кривосудов сунем. Хорошо бы от итальянцев Арлекина да Панталона взять, — неплохие ребята. Опять же гудошников, балалаечников да плясунов… Всех озорников по Москве собрать. Всех, сколько ни есть!»
Едет Фёдор, глаза закрыл, будто дремлет, а одно за другим наперегон в мыслях бежит… Рожь шелестит, над конями оводы вьются, деготком от ямщицких сапог тянет, жаворонки без умолку поют…
* * *
— Дворянство тебе и 700 душ… а ты что же, сударь, брезгуешь?
— Актеру Волкову, ваше сиятельство, надобен трагедийный меч, а именитая дворянская шпага ему ни к чему!
Бестужев согнутым пальцем по табакерке постукал, щепоть табака нюхнул.
— Вольные мысли, сударь мой, при дворе формы пристойной требуют и немалого береженья! Благоволения сильных обычно кратки бывают…
— Знаю, ваше сиятельство. На память один народ бережлив. А я перед ним в долгу!
Незаметно вдруг подошла Екатерина:
— Э, сударь, мечтатели вряд ли в надобность государству… Если бы я слушала их, мне пришлось бы всё перевернуть в моей империи вверх дном…
— Простите, ваше величество, не ведал о присутствии вашем…
— Пустяки… Теперь, сударь, иные дни наступили… Я жду от вас многих услуг… Идите!
«Услугой моей довольна ли будешь…» — подумал Фёдор, склонясь в поклоне…
— Алексей Петрович, — задумалась императрица, — а ну-ка дай табачку! — Холёные пальцы щепоть табаку из бестужевской табакерки взяли. — Хороший табак у тебя, Алексей Петрович… А Волкова, что ж… дело его о дворянстве изъять до времени… Сейчас из него дворянин плохой станется.
* * *
В герольдмейстерской конторе секретарь Железовский на известии от сената «О пожаловании в российские дворяне Фёдора и Григория Волковых» в тот день приписал: «Здесь не числить. Нерешенное. Вынуто оное, взято в Герольдию».
Пожевал секретарь губами, вздохнул и теми ж словами: «Сейчас из него дворянин, видать, плохой станется!»
* * *
С утра до вечера с одного конца Москвы на другой меряет вёрсты Фёдор. Завёл лошадёнку ледащую, но терпеливую, — неутомимо машет облезлым хвостом от Салтыкова моста, по Немецкой да по обеим Басманным, а там по Мясницкой до Никольского моста, мимо Ильинских ворот по Покровке, до старой Басманной, аж до головинского её величества дома… Вон он, конь какой!
Фёдор сидит на нём, плащом не согретый, — ветры в ту зиму откуда взялись: начиная с утра и до сумерек дуют. Где остановку делать, где что расставить, где проходить народу — обдумать всё надо.
Не мало «карнавальных служащих», как их тогда окрестили, — комедиантов, студентов, певчих из разносчиков, фабричных, полковых музыкантов, гудошников, балалаечников. Пять тысяч простого, весёлого люда надо было сыскать, обучить, взбодрить. Яков Шумский охрип, Елозин день и ночь переписывает «хоральные песни», господу богу молится, — когда ж всё кончится! А Фёдор с утра на коня — и по Москве. Чёртов Яшка обоим, коню и Фёдору, вслед прозвище кричит несуразное… доволен!
И надо же так. Елозину полицмейстер велел по пути карнавальному все кабаки отмечать и о том майору Григорову доложить, с тем чтобы объявление сделать: «Всем в карнавальных костюмах в день карнавала доступу в кабаки совсем не будет!» Ходил Кузьмич от кабака к кабаку. Записывал. Четырнадцать кабаков насчитал, заскучал, в Петербург стал проситься.
