Хороши вышли хоры фабричные! Фёдор сам к песням музыку сочинял, а иной раз на старый народный лад сводил. Случалось, и поспорят с кем из певцов, каждый привык к своему. Пошумят разноголосицей, полдня на уговор уйдёт, а к вечеру договорятся. Нет лучше песни на свете, от души сложенной. Недаром потом и года прошли, а народ пел по московским фабричным окраинам Фёдора песни.

А уж скоморошьи придумки! Яшка смотрит на ребят, хохочет: «Вас бы с придворного театра всем войском российским гнали! Из пушек по вас палить Сиверс бы начал!»

С сентября по январь сколько труда положено! А ведь народ подневольный, днями работою скованный. Словно хлынуло вдруг половодье, берега изломав, поруша… Не похабная песня кабацкая, не угар беспросветный — будто свежим ветром с полей огромных дохнуло.

— Ты, Кузьмич, кабаки не считай! — смеются чумазые, бородатые, хилые в нищете своей. — С ними нам жить опосля…

— Должность такая поручена, — разводит руками Кузьмич. — На меня одного надежда!

Счастливая жизнь пришла в эти месяцы к Волкову. Сумароков в своей обиде утих, совесть пиита что ль в нем проснулась, каждый день шлет с «казенной надобностью» хоральные песни да прибаутки… Фёдор Хераскова из университета привлёк да и сам сочинять принялся — про синицу, что, из-за моря вернувшись, рассказывала, какие порядки за морем:

Полицмейстер, пробу заслушав, вдруг закричал:

— Сии мысли вольные петь не дозволю!

Шуйский вступился:

— Так то ж у них, ваше благородие, за морем-океаном… У нас же другое, свое, свычное!

— А… — удивилась власть, — это у них!… Ну тогда давай погромче, а то народ озяб.

Хохочет Фёдор:

— Студен день нынче. Видать, полицмейстер до самого мозга промёрз!

Государыня, на Москву приехав, мало этой потехой народной беспокоилась. Во дворцовом театре свои приближённые тож отличились — трагедию Сумарокова «Гамлет» сыграли. Гамлет — сам Григорий Орлов, что к тому времени впал в фавор окончательный, Офелия — графиня Шувалова. Даже паж Гамлетов — графиня девица Воронцова.

«Гамлет — Григорий Орлов?! — плюётся Фёдор. — Ему бы Клавдием быть!»

В головинском доме царицы, что на Яузе, играли «Семиру» Сумарокова. Любимая роль в ней была у Фёдора: Оскольд поднимает народ свой против поработителя. Поражение терпит. Олегом в темницу кинут. Смелый дух преодолевает оковы… Бежит Оскольд из темницы. Снова на битву зовет народ свой и погибает в борьбе неравной. Лучше, дороже не было роли для Фёдора!

Вышел Фёдор из дворца в морозную ночь. Луна. Тишина глубокая. Занесённые снегом кусты над Яузой. Не ведал Фёдор в тот час одного: последний раз в тот вечер был он на русском театре. Последний занавес для него опустился, отгородив навсегда от всего!..

А на завтра, 30 января 1763 года, по Москве объявили «Торжественный карнавальный машкарад. «Торжествующая Минерва» — изобретение и распоряжение Ф. Волкова».

Старик Андрей Болотов, будучи в Москве в те дни, записал:

«Вся Москва собралась на улицах, где простиралось сие маскарадное шествие. И все так этим польстились, что долгое время не могли позабыть, а песни и голоса так всем полюбились, что долгое время и несколько лет сряду увеселялся ими народ, заставливая вновь их петь фабричных, которые употреблены были в помянутые хоры и научены песням этим…»[36]

День в феврале недолог. Сумерки сразу в ночь идут. Факелами смоляными да плошками сальными карнавал осветили — чад, гарь, гром погремушек, округ хохот да песни!..

Вот в трех санях хор пьяниц, пьянёхоньких, осмеянию преданных, с бубенцами везут:

Чучело тащат в комзоле, расшитом золотой канителью, вкруг чучела (понимай — Обман) цыганы, цыганки, колдуны и колдуньи и несколько дьяволов…

Из саней рогожей укрытое пальцами с когтями в стороны тянется Мздоимство…

И надпись: «Здесь людей опутывают сетями и их стравливают!»

За санями разные «пакостники» сыплют семя крапивное и чертополох.

Вертопрахи бойчее тройки везут карету, а в ней сидит обезьяна. Для них, вертопрахов, обезьяна и наказ и указ! На обезьяну собаки из подворотни лают. А позади свинья идёт, на свиную шею венок ароматный из роз надет. Нюхает свинья розы — всем довольная.

Спесь хвост павлиний на две сажени за собой волочит. Рожа дурная, хоть в зеркало не глядись! Слепая фортуна тащится, за ней картежники — бубновый, трефовый да червонный хлапы,[37] король и краля.

За ними герои верхами, заимодавцы пешком, философы на запятках вельможных саней, хор отроков и отроковиц.

А сверх того — торжествующая Минерва в колеснице, убранной лаврами и разными листьями, музыки хор, дикари с ассистентами, флейтисты и барабанщики.

А сзади всего Панталон — пустохват и говорун, метлою березовой след за всем заметает. В народе шепот и удивление: «Минерва! Вот она, значит, какая… блудлива, видать, была!»

А день студён. Ветер. Плащ у Фёдора, хоть по-зимнему куньим мехом подбит, а всё ж сиротский — не греет. В заботах и распоряжении — всё нараспашку.

Иззябся Фёдор, еле губами шевелит — затемно из дома выехал на коньке-горбунке своём, за полночь воротился. Кузьмич — с того что возьмёшь — обогрелся! Тринадцать кабаков стороной обошёл, в четырнадцатом стал проповедовать… Яшка на дню раза три забегал Алёнку наведать, расскажет ей второпях где, что, как — и бежать.

Алёнкины руки на всё сгодились, маски сатиров лепить помогала, венки виноградные Вакху плела, Минервино платье в богатый узор обряжала… Опять же по дому — всех напоить, накормить надобно. Яшка смеётся, жалеючи:

— Ты у нас, как в сказке, сестрица Алёнушка… Дал тебе бог троих братьев — два ничего, а третий пьяница да суфлёр к тому же…

Кузьмич молчит, глаза скромно потупил.

— Все хороши, — улыбается Алёнка…

Так вот и жили в те дни — славно и задушевно…

А беда, что по улице шляется старухой бездомной, никем не примеченная к дому пришла, на крыльцо взобралась, на всех трёх ступенях расселась, клюку рядом поставила, рукой голову подпёрла, задумалась, уходить не собирается… Ветер по улице снежок по земле, словно играючи, в стружки свивает… Собачий лай издали гасит…