Алёнка нагар со свечей сальных сняла, тихонько за собой дверь притворила. Ушла в свою горницу, легла, сном забылась… Может, и снилось что, да всё тишина в себе потаила.

Не спит Фёдор. В голове шум — словно не стих ещё звон да крик карнавальный вокруг, словно всё едет и едет на коньке своём средь толпы озорной, полюбившейся навсегда… Кузьмич вернулся домой всех позднее. Напроповедовался насквозь!

С постели Фёдор голос подал: «Кузьмич, дай-ка воды… душно-то как».

Голову уронил на подушку, глаза закрыл. Очнулся лишь через три недели. Как прожил их, знали только Кузьмич, да Алёнка, да Яшка… Сам ничего не помнил, не знал… И потянулись дни — один другого длиннее и горше… За окном уж капель застучала, Алёнка вчера ветку вербы с улицы принесла. Держит веточку Фёдор — давние вёсны свои в памяти перебирает.

Кузьмич не отходит, горем своим таясь от больного…

— Кузьмич, что лекарь сказал? Правду говори!

Заплакал Кузьмич:

— Дурак твой лекарь, я его на порог пускать не буду!

— Не будешь… — задумался Фёдор. Ветку вербы к щеке прижал. — Какое нынче число?.. Четвёртое?! И месяц — апрель уже?

— Выходит…

— Давно-то как…

— Ты… слышишь… не думай ни о чём… Лежи, хворай себе на здоровье. Алёнка сейчас сбитень на липовом меду варит… пропотеешь… уснешь… Все как рукой…

— Ладно, Кузьмич, ладно. Почитай мне вслух чего… На репетициях от твоего голоса меня всегда в сон клонило…

Взял книгу Кузьмич, поглядел на заглавный лист, прочёл: «Цари мудрые и воинственные одинаково знамениты».

— Не надо… от царей один бред в голове. Дай-ка сбитню глоток.

— Сейчас принесу, — дошёл Кузьмич до двери, не удержался, всхлипнул: — Что людям скажу… не уберег, не удержал!

— Ничего, Кузьмич… в трагедиях помирать трудней, а так вот… просто!

Вернулся Кузьмич к Фёдору:

— Поправишься, пойдем с тобой на вербную на Красную площадь… Народу там в те дни бывает! Свечи затеплят… Ладонями огоньки прикрывают, по домам несут… А на улице весна… Грачи прилетели…

Фёдор на Кузьмича смотрит, шепчет:

— Грачи… Гнездовье на берёзах вить начнут… гомону будет! — Потом словно очнулся, горницу оглядел: — Убери со стены Минерву-то… Это всё уже… там… позади…

Снял Кузьмич со стены афишу «Торжествующая Минерва», свернул, унёс…

Алёнка вошла, к изголовью подсела.

— Сбитню горячего выпейте, Фёдор Григорьич, легче будет…

— Потом, потом… Слушай, Алёнушка… Тишина-то какая! Зарёю на Волге такая тишина. Слово шепотом молвишь — на том берегу слышат. В такую тишину, говорят, колокола льют… Плавильщики над рудой стоят молча, дыханье тая… А серебра добавлять — так округ по улицам солому стелют, чтобы чей звук не дошёл до руды, голос колокола тем не рушил… Может, неправда, а хороша!..

— Хороша, — шепчет Алёнка.

— В ростовском соборе главный колокол назван Большим Сысоем, этакий мужик в две тыщи пуд… Ласковый, октава… — Задумался Фёдор, что-то припоминая: — «Спаса»-то кончила?

— Кончила, Фёдор Григорьевич… Поправитесь — отдарю.

— Спасибо… Идти в театр тебе надобно! Ежели не умру, помогу… И Александру Петровичу скажи… завещал, мол, мне путь! Молода ты ещё… красива… Не только лицом… что лицо! Душа твоя, израненная, избитая, всё ещё светла и нежна, вон как апрель за окном…

— Фёдор Григорьевич… сказать вам стыдилась… глупая. Татьяна Михайловна мне…

Чуть улыбнулся Фёдор:

— А… вон оно что. Ну и дурень же я… Умна Троепольская, не проглядела тебя для театра, как я… А актёрка она какая, Алёнушка… Слушай, учись!

Замолк Фёдор, в окно глядит, о своём потаённом думает…

— Роль-то какую учила?

— Ильмену, Фёдор Григорьевич.

— Яков Шуйский ведал про то?

— Ведал… Скрывал от вас по просьбе моей. Он мне за Трувора читал… Только смешной уж очень… Какой там Трувор. Его Татьяна Михайловна два раза вон выгоняла… Он старается, про страсть свою сказывает, а выходит… смешно.

— Алёнка, глянь мне в глаза! — Отвернулась Алёнка… — Ну, впервые вижу наконец-то Несмеяна-царевна улыбнулась!

Яков Шумский в дверь сунулся.

— Входи, входи… Трувор несчастный!

Засмеялся Яков:

— Знаешь?

— Знаю.

— Ну вот, — облегчённо вздохнул Шумский, — и Александр Петрович знает, стало быть, всё хорошо теперь будет.

Склонилась Алёнка над изголовьем, слеза на подушку упала:

— Всё хорошо!

— Ладно, идите… Может, усну. — Остался Фёдор один. Дремлет. За окном капель вперебой, словно стая воробьев подоконницу обстукивает…

— Эка Сысой Большой гудит: иду… ид-д-д-у!

По всей земле весна! Буйным половодьем рек, зелёным дымком берегов, теплеющими далями отдохнувших полей, небом, в котором из-за сине-моря птицы летят…

Розовый отсвет апрельской зари на последнем снегу, на лужах, что на ночь ледком укрылись. Ветра отшумели в назначенный срок. Тишина.

Алёнка стоит у окна, зарёй зацелованная, зарёй, как невеста, убранная, шепчет: «Спросят дети отцов своих: а кто были они, наши первые актеры? И расскажут им о нас, посмеясь и поплача…»

Иллюстрации воспроизведены по книгам «История русского театра» под редакцией В.В. Каллаша и Н.Е. Эфроса, т. 1, М., 1914, изд. «Объединение» и «Ф.Г. Волков и русский театр его времени», изд. Академии наук СССР, М., 1953. Из тех же источников частично заимствованы и примечания к иллюстрациям.