Опоздал фельдмаршал, примчал письмо фельдъегерь в столицу, не застал уже на престоле Петра. Сенатский чиновник, приняв пакет, на нем написал: «За ненадобностью в делах не числить». И сунул его куда-то в чулан… Привыкли ли все, время такое ли было, но свергли Петра без шума, без крика, без топота экскадронов гвардейских. Так… мимоходом.

Друзей у Екатерины в эти дни было немало. Ждали от неё многого. В честь восшествия на престол российский и колокольный звон, и пальба из пушек, и манифест! В нём новая царица всем объявить на Петра велела: «Законы в государстве все пренебрёг!» — и за это, дескать, наказан.

Пётра в Ропшу. В караул к нему братьев Орловых. Петр любовницу свою Воронцову требует, с караулом без просыпу пьёт да в карты сражается…

Фёдор с друзьями рядом с Екатериной в эти дни… Та всем понравиться хочет, добра и приветлива с виду.

— Вы, господин актёр, поможете нам в эти скучные дни… Театральные увеселения, балеты, народные гулянья, смех, песни должны озарить столицу. Народ, который поёт, худа не думает!

Панин, что стоял рядом, поспешил добавить услужливо:

— Скорбных лиц, ваше величество, ни на улицах, ни в домах не приметишь… Майор голштинской роты, осерчав на вас, богу душу отдал. Так и о том сказывая, все только смеются.

Бестужев, что при том разговоре был, левый глаз прищурил:

— Примечайте, ваше величество, смеются! Весёлый переворот!

Екатерина ему пальцем чуть погрозила и к Волкову:

— Ну, сударь мой, помните: отныне попечение о театре во многом от вас зависит!

Вышел Фёдор в тот день из дворца надежд полон.

Размолвка, словно дым, что в ненастье по полю стелется с костра позабытого… Кому с него радость!.. Пошёл Фёдор к Сумарокову. Больше года не виделись… У Александра Петровича жизнь поломалась: царей поучал — ни одну из цариц научить не смог, только в немилость впал и осмеянье. Театр любил — от театра отставлен. Одна неурядь и отрава! Пошёл к нему Фёдор, глядит — ни семьи, ни дома, ни друга! Сидит давненько небритый, в помятом шлафроке, водку пьет: «Ты!» По сизой щеке слеза.

— Я, Александр Петрович!

— Ну, что же, садись!

Словно вчера лишь виделись. Рюмку подвинул:

— Пей! Как это ты! Теперь ко мне никто ни ногой… брезгуют!.. Один Елозин «не сумлевается», со мной остался. На театре пьесы мои идут, а я в нищете, забвенье. России бесчестия не сделал, а вот… — голову на руки уронил, смотрит Федор: волосы поседели…

…В доме тишь, на улице тишь… В Летнем саду фейерверки кинули в небо… Зелёными огнями на миг комнату осветило. И опять всё то же: свеча на столе догорает, голые стены, стол… Встал Александр Петрович у двери, кликнул: «Алёнушка, квасу!» К столу подошёл, молчит…

Алёнка вошла, потупясь, строгая, как всегда, как прежде, красивая, молча на стол штоф с квасом поставила.

— Здравствуй, Алёнушка… не забыла?

— Что вы, сударь, Фёдор Григорьевич. Как можно! От вас, кроме добра, ничего не видала!

Сумароков голову к ней повернул: —Ты что… глаза заплаканы… негоже. Эх, русская красота, — ей и слёзы к лицу.

— Нехорошо ты молвил, Александр Петрович! — нахмурился Фёдор. — Горе человека не красит…

— Ну, сказал, не подумавши… Алёнушка у меня как из нянькиных сказок царевна Несмеяна…

— Какой уж тут смех!

Сумароков к стене отвернулся, молчит. Фёдор Алёнку за руку взял:

— Ну что, Алёнушка… Давно не видал тебя… Вон как всё изменилось… Кончились навек твои канарейкины услуги…

— Кончились, Фёдор Григорьевич, с того и началось горькое моё…

— Как это?

— Сдохла канарейка… не знаю с чего….

— Это я её… — забормотал Сумароков, — жалеючи Алёнку.

Алёнка скатерти край перебирает… молчит…

— Ну… не таись, сказывай!

— Разгневались барыня… меня в деревню… В бане нетопленой всю зиму держали… С собаками гончими… Что ж, хоть они ночами грели!.. Потом стал приказчик приставать… Житья не стало! Озлясь, как-то цепом по рукам… Вон они, пальцы-то, как чужие…

Стоном вырвалось у Фёдора:

— Будь он проклят, какие руки сгубил!

— Ну, узнали Александр Петрович… Приказчика согнали, а мне вольную дали… Ко времени поспели… Старая барыня померла, а их самих через месяц за долги таскать да мучить начали. Все от них отреклись… Осталась я с ним горе мыкать… День за днём… Пить они начали… А я… как беспалая… Плачу, еле иглу держу… Спаса нерукотворного чернью веду, серебром травлёным, были бы руки послушней, а так… И вот ещё — в глазах у него, у Спаса, нехорошо… Не кроткие, а ненавистные, горькие… Тернии в крови, лик светлый, всё хорошо, а глаза…

— А может, Алёнка, теперь и надобно такого… Кончишь труд, — ты мне его отдари!… Для попов он такой ненадобен, а мне помогою будет.

Очнулся Александр Петрович:

— Елозин где?

— Не вернулся ещё. В самом деле, куда запропал? Не случилось ли чего… — обеспокоилась Алёнка.

Засмеялся Фёдор:

— Что с ним сделается! Выпьет, сам шуму прибавит.

— Не знаете, какой он… Как написал мне барин вольную, Семён Кузьмич своей охотой, пешком, за сорок вёрст понёс её в деревню, к старосте… Всю ночь шёл, а мороз был, не приведи господи! Вот ведь какой! А что я ему.

«Ай да Елозин! — задумался Фёдор. — Вот живёшь с человеком и не ведаешь, что у него на душе, — золото ли, пластом осевшее, то ли тина, где щуки прячутся…»

— Пойду я… не забывайте нас. Мне что… я всей жизнью приучена, а им, — кивнула Алёнка на Сумарокова, — впервые так…

Проводил взглядом Фёдор Алёнку:

«Когда же время придёт, опомнятся, разглядят тебя…»

Не в обычае Фёдора было тоской голову долго туманить…

— Ну вот, Александр Петрович, слушай… Слушать можешь? Такое дело… сказывал мне Панин, близка коронация, на театре готовиться надобно.

— Наслышан об этом, — поднял голову Сумароков, — ну, что же… Трагедии, феерии, оперные спектакли…

— Ничего такого не надобно, всё на площадь выносить нужно!.. Тысячи людей привлечь… Маскарад карнавальный… Шутки, смех, балагуры, кукольники!

— Балаганная забава! Ты что… в уме?

— Испугался, Александр Петрович, а вдруг Буало[34] обидится? Брось, богаче нас с тобой народ. У меня перед глазами улицы, народом заполненные. В санях, в упряжках, в бубенцах, с гамом великим, смехом, звоном волокут за собой на суд народный мздоимство, крючкотворство, невежество, рабство, спесь… чёрта в ступе! Вот это театр!

— Наговорил… Буйства у тебя, как у Алёшки Орлова… Разум восславить должно! Новое царствование надежду вселяет всегда… мудрость! Торжество богини Минервы![35]

— Опять! — рассердился Фёдор. — Эк тебя на огонь тянет… По-русски сказать правда да кривда, а ты… Минерва! А впрочем, называй, как хочешь.

— Времени мало.

— А ты исподволь… частями мне на Москву шли… Фимиаму кури помене, — от него только копоть. Ну… как?

— Чёрт с ним. А мы с тобой опять вместе, Фёдор! А?

Задвигался, зашумел Сумароков. Понял Фёдор: к жизни человека вновь отогрел.

— Я на Москву Якова Шуйского да Елозина с собой прихвачу. Елозин у меня в секретарях походит, пока трезвый будет… Да вот ещё, — тихо добавил Фёдор, — Алёнку со мной отпусти, надобность в ней, в мастерице такой, будет большая.

Вошла, встала в дверях Алёнка, слушает.

— Алёнушка, поехала бы ты со мной на Москву? Нужда в тебе будет театру.

— Как Александр Петрович…

Приподнялся из-за стола Сумароков… глядит на обоих. Махнул рукой — эх! Опять опустился, поник. На помине легок появился Елозин.

— Хорош, — поглядел на него Фёдор, — на театре траур, а ты сам к погребенью готов…

— За благополучное восшествие на престол… Солдатство… Ну и мы, значит… прочие… У виноторговцев напитки ихние в разор пустили, за упокой новопреставленного раба божьего государя Петра Фёдоровича!

— Что! — вскинулись Фёдор и Сумароков.

— Господи! — прошептала Алёнка.