Галя внимательно слушала. Для нее все это было в новинку. Она удивлялась тому, как заинтересованно и непосредственно зал воспринимал то, о чем говорил агроном. Куда интереснее, чем пространные рассуждения Полудникова о сновидениях.

А Кутобаев продолжал:

— У комбайнера Бурмагина на поле остаются целые нескошенные острова. Товарищ Бурмагин, если вам изменяет зрение, так закажите себе очки.

— Да какие там острова!.. — сказал с места, видимо, этот самый Бурмагин. — Самая малость, да и то в неудобных для комбайна местах…

— Вот-вот! Из таких фактов складывается типичная халатность, товарищ Бурмагин!

Из зала больше возражений не последовало.

В Гале проснулся референт, строгий судья и ревизор. «В лекции ведь должны быть элементы научно-теоретические. В любой области новые данные, обогащающие слушателей. Что-то необыкновенное, любопытное. А тут — потери зерна. Что это? Лекция, или производственный доклад, или беседа?

А может, форма не важна? Видимо, для совхоза это очень необходимо в данный момент? Да, вероятно…»

Агроном говорил, что трактористы вминают гусеницами колосья в землю, комбайнеры лишний раз ленятся очищать консольные шнеки, что бестарки щелясты, в автомобильных кузовах дыры чуть ли не в палец, а шоферы ленятся стлать на дно брезент или хотя бы рядно, и за грузовиками по всем большакам остаются стежки-дорожки из… зерна. Сразу видно, где возили хлеб петровские лихачи!

Агроном сделал паузу, ею не замедлили воспользоваться:

— Пускай школьники собирают колоски!

— Школьники? Конечно, они будут собирать колосья, если их позвать на помощь, народ послушный. Но если не терять — не придется и подбирать. Я бы лично, будь директором совхоза, за неряшливую уборку и потери зерна снизил бы расценки комбайнерам и шоферам.

По залу прошел шумок, и послышался сочный баритон:

— Надо подумать! Верно говорите.

Обладателем баритона был директор совхоза Борис Львович Лебедко. Он сидел, оказывается, впереди Гали. Она видела перед собой его облысевший затылок и большие розовые уши.

— Подумаем вместе, Борис Львович, — закончил Кутобаев, спрятал свою книжечку в карман и под жидкие, недружные аплодисменты, что, вероятно, объяснялось намерением снизить расценки, ушел за кулисы.

Свет на сцене погас, и спустился экран. Галя не осталась в зале — видела этот фильм. В фойе к ней подошел Чижов и осведомился:

— Понравилось вам выступление агронома?

— Хорошее выступление. Очень необходимое, — искренне ответила Галя, отбросив все сомнения. А про себя подумала: «Не буду придираться».

В клубе на экране свирепствовали мафиози — «настоящие» сицилийские, бегающие, стреляющие, колющие и режущие всех, кто ни попадется им на пути… А на улице всей вселенной, кажется, завладела луна. Полная, яркая, с отчетливо заметными «родимыми» пятнами, она обласкивала людей чужим, отраженным светом. Свет струился зеленоватыми волнами меж деревьев и домов осторожно, словно бы ощупью, словно бы опасаясь теней, которые прятались под каждым деревом, за каждым углом.

Галя медленно шла по пустынной улице, и ей казалось, что там, на луне, висящей в небе круглым скифским щитом, в этот час опять бродят, как небожители, космонавты, оставляя на ее пыльной поверхности рифленые следы своих башмаков, и собирают в мешок неземные камни. В песне поется: «Подари мне лунный камень, талисман души моей!» Давно ли «лунный камень» был чем-то недосягаемым, фантастически условным, а теперь вот такие «камни» привезли на Землю…

Она посмотрела на звезды, тускловато мерцавшие в стороне от луны, и представила себе теперь уже близкое будущее человечества: в космические полеты отправятся новые экипажи, от планеты к планете, от звезды к звезде… И где-то там они отыщут, непременно отыщут планету, подобную Земле, на которой есть жизнь. Она может быть яркой, солнечной, а может быть и сумеречной. Есть ли там подобия городов? Какие они? Что за существа в них обитают?

Почему писатели-фантасты изображают обитателей других планет безобразными, отвратительными существами? Каких чудовищ послал на Землю из космоса Герберт Уэллс в «Борьбе миров»! А один литератор заставил полуживотных-полулюдей, похожих на саламандр, поедать листья с деревьев…

Впрочем, не все. Как прекрасна Аэлита Алексея Толстого!

Галя шла по тесовым мосткам, отзывающимся на каждый шаг осторожным поскрипыванием, чуть задевая ногами метелки трав, и с них осыпались, словно крошечные светляки, голубые искры. Женский голос неподалеку всколыхнул тишину, и неземные жители оставили Галино воображение:

— Грунька-а-а! Иди спать! Ужо я тебе задам, непутевая!

Это уже на земле…

Хлопнула калитка, и все смолкло.

— Кто ты такая, Грунька? Как тебе живется, как любится? Может быть, ты стоишь где-нибудь под черемухой или рябинкой в обнимку с парнем и посмеиваешься над чересчур уж откровенной материнской тревогой? А вот, кажется, и она подала голос, да такой тонкий, нежный, — того и гляди, оборвется:

Умолкла девушка. Нечаянно скрипнула под ногами Гали доска, и все прислушалось к тишине, насторожилось.

Галя улыбнулась и пожалела, что не может вот так поздно вечером идти счастливая и взволнованная и ронять в траву, в ночь, с расточительностью семнадцати лет искорки своего счастья…

Дом был заперт на замок. Галя вспомнила, что хозяйка показывала, куда кладет ключ, протянула было руку к условленному месту, но решила еще прогуляться до берега.

Рядом за изгородью — крутой обрыв к реке. Под обрывом, у самой воды — старая покосившаяся банька. Галя, опершись о прясло изгороди, поглядела на реку. Живое серебро, словно стая маленьких рыбок, суетилось и мельтешило на перекате. Луна колдовала над ним. Листья березы над обрывом зябко вздрагивали и сухо шелестели.

Долго стояла Галя и смотрела на реку, очарованная ее тихой игрой в голубом свете, льющемся с неба.

…У крыльца ее встретила хозяйка. На голове у нее белел платок, в обманчивом полусвете глаза Поликсеньи казались темными, по-молодому острыми.

— А я уж беспокоюсь, — хозяйка отомкнула замок. — Вот, думаю, пропала моя квартирантка неведомо где…

— Понравилось вам кино? — спросила Галя.

— Плохо поняла. Какие-то нонче картины пошли — говорят по-русски, а делают не по-нашему. Григорий Иванович дельно говорил, чувствительно, а кино так себе. Страсти какие-то. Пойдем, милая, в дом.

Теперь уже Галя убедилась в бесполезности своих наметок, сделанных тогда утром в гостинице. Должно быть, так и происходит крушение планов: есть некая заранее обусловленная академически безукоризненная мерка, а соотносить с нею нечего. У Чижова не оказалось ни отчетов, ни папок, а имелась лишь тощая тетрадка с небрежными записями. Просмотрев их, Галя спросила:

— И это все?

— Да.

— Почему же так мало лекций?

— Видимо, потому, что мы работаем без плана, без системы… Лекторы выступают очень редко.

— У них нет желания?

— Никто никогда не отказывался от выступлений, — уклончиво сказал Владислав.

— Что же тогда мешает?

— Интерес у населения к лекциям невелик, — не очень уверенно ответил Чижов. — Их мы обычно приурочиваем к кино. Иначе не соберутся.

…Земля, двигаясь по своей орбите, подставила солнцу тот бок, на котором как раз прилепилась Петровка, и в окно кабинета брызнул слепящий луч. Пышноволосая голова референта сделалась огнисто-золотой, будто занялась пожаром, и в синих глазах блеснули, как показалось Чижову, зловещие искорки. Галя отодвинулась от окна и, выждав, когда глаза привыкнут к мягкому полумраку комнаты, сказала:

— Неужели у людей нет интереса к знаниям? Можно ли с этим согласиться? Неужели рабочие совхоза инертны и безразличны ко всему, что делается в мире науки, политики, искусства, литературы? Странно все это…