Ночью, почти до рассвета, за окнами шумел-плескался дождь. Под его монотонный шумок Еремей Кузьмич все же немного вздремнул и проснулся, услышав на кухне звон чайкой посуды да тихое, умиротворенное шипение самовара. Встал с тяжелой головой, в плохом настроении и поворчал на жену:

— Ты бы поменьше гремела утром. Спать не даешь!

Жена глянула на него настороженно и виновато, молча поставила перед ним тарелку с манной кашей и стакан чая.

В стакане рыбкой плотвичкой тускловато блестела старинная ложечка с витым черенком, единственная серебряная вещица в доме. У жены — покорное выражение лица, но в глазах недовольство. Хотя и привыкла к воркотне супруга, а все же надоело слушать. Она пила чай из большой старинной чашки дулевского фарфора, старательно скрывая раздражение.

Избу построил отец в тридцатые годы. Он в гражданскую войну брал Перекоп, был тяжело ранен в сабельном бою. Белоказак располосовал ему шашкой плечо, пересек ключицу. Ключица в лазарете срослась, но рука повисла и почти не действовала. Отец вернулся домой в длинной кавалерийской шинели с высокой шлицей, со шпорами на разбитых в прах сапогах и с орденом. Дома во время коллективизации его избрали председателем колхоза на Горке. Деревня тогда была людная, веселая, жили в ней лодочные мастера, шили речные и морские карбаса для подгородних архангельских рыбаков. Но карбасное ремесло для горкских мужиков было лишь подспорьем. Главным являлось земледелие: выращивали озимую рожь, ячмень, горох, овес, держали много домашней живности.

Председатель был напорист и одержим идеей: задумал построить на речке Лайме небольшую гидроэлектростанцию, выписал из города инженера, сколотил бригаду мастеров. За лето соорудили плотину и здание станции, привезли и установили турбину с электромотором и протянули провода. К осени горкские крестьяне ужинали с лампочкой Ильича, и всем в округе это было в диковинку и на зависть.

Станция работала долго, пока не износилось оборудование. Заменить его не пришлось — началась война с фашистской Германией, и деревня опять засветила керосиновые лампы. Плотину снесло вешним половодьем, в месте запруды осталась каменная грядка. Отец на втором году войны умер. Еремей Кузьмич ушел на фронт, а после вернулся домой и женился.

Позавтракав, Чикин тепло оделся и вышел посидеть на своей скамье над обрывом. Скамья была влажной и холодной, и он подостлал под себя кусок старой клеенки.

По привычке окинул взглядом окрестность. Пейзаж грустноват. Опять в разрывы туч изредка прорывалось солнце, высвечивало заливной луг на берегу Северной Двины. Отава на нем поблекла, зажелтилась.

…Вот он, Борок, весь перед ним, как на блюдечке. Дома глядят в мир чуть-чуть задумчиво окнами с наличниками, с белыми тюлевыми или цветными занавесками. На подоконниках — кактусы с пышными алыми бутонами, герань и другие комнатные цветы неведомых Чикину названий. Перед избами, в палисадниках — обнаженные черемухи, рябинки, кусты акации, сирени. Зеленый наряд с них смахнула осень, вороха пожухлых листьев устилают пожелтевшую траву. На клумбах и грядках пятнышками — редкие, припозднившиеся садовые цветы. Они все еще сопротивляются натиску поздней осени.

Сколько в этих избах людей? Не много, семьи небольшие. У каждого свой характер и нрав, свои заботы, радости, печали. Трудовой деревенский люд, вечно спешащий куда-то по будням, веселый и шумный в праздники.

Издалека ветер донес шум тракторного дизеля. Сколько помнит Чикин, всегда в пору полевых работ ветер доносил такой шум, как неотъемлемый признак деревни. Рано утром или поздно вечером, в вёдро и ненастье, в майский полдень, душный июльский вечер, в пору осенних заморозков всегда где-нибудь гудел трактор: сначала «фордзон», потом ХТЗ, могучий «Сталинец», ЧТЗ, а теперь современный мощнейший дизель… Грохот его двигателя звучал в ушах Чикина музыкой, действовал на него благотворно, успокаивая: раз трактор пашет, значит, все в порядке, будет хлеб! И тот хлеб, что соберут по осени, творение ума и рук человека, надо принимать не иначе как великое благо, щедрый дар и необыкновенное чудо. А творит это чудо самый обыкновенный парень или зрелый муж в замасленной робе, с загрубелыми от мозолей и ветров руками, с зорким взглядом из-под козырька кепки, с папироской в уголке белозубого красивого рта… И сидит он на сиденье своего трактора как добрый, всегда бодрствующий волшебник. За его крепкой спиной потом под посверки июльских зарниц шумной золотой стеной поднимутся и спелая рожь, и усатый ячмень, и низкорослый шептун овес…

Так было всегда, так будет или, по крайней мере, должно быть всегда.

Чикин глядел отсюда, с высотки, на избы, и к сердцу подкрадывалась грусть, такая, что словами не описать. Она перехватывала дыхание, застилала влажным туманцем стариковские поблекшие глаза: «Скоро, видно, мне на погост… А хотелось бы еще пожить да поглядеть на избы, на людей, на это раздолье по Двине, на луга, поля, леса, на мелкие волны речушки Лаймы, баюкавшей мое детство…»

На тропке, что бежала по-над обрывом, кое-где остались от ночного ненастья плоские лужицы. Земля не успевала впитывать влагу, была напоена ею до отказа. Посреди одной лужицы плавал багряный осиновый листок. Чикин подумал, что и он, так же как этот листок на желтой воде, плавает одиноко посреди большой и непростой деревенской жизни. Он опять настроился на философский лад.

От совхозной конторы донесся рокот автомобильного мотора. Вскоре машина умчалась, наверное, директор совхоза покатил куда-нибудь по своим делам.

Еремей Кузьмич с одобрением подумал, что Лисицын все же решил осваивать пустошь в Залесье и строить ферму в Прохоровке. «Правильно решил. Земля не должна пустовать. Ее, отвоеванной прадедами у лесов дремучих, и так мало. Что ни говори, а этот Лисицын — дельный мужик, и у него выработалась добрая хозяйская хватка, хоть и молод. Молодой месяц на всю ночь светит…»

Частенько Еремей Кузьмич сравнивал прошлое с настоящим и убеждался в том, что в Борке медленно, но верно все меняется к лучшему, пока еще не очень ярко и определенно, где-то в глубинах жизни, подобно тому, как развивается ранней весной озимь, вытаявшая из-под снега. Еремей Кузьмич твердо знал истину, которая стала для него своего рода заповедью: землей нельзя произвольно командовать. Ее надо понимать. Поймешь, чего она требует, дашь ей то, что нужно, — будет от нее и полная отдача. А необдуманные и поспешные действия всегда приводят к труднопоправимым ошибкам.

На смену старикам приходят новые работники, образованные, энергичные. Учитывают ли они опыт предшественников, их горькие ошибки и трудные победы?

Потому он и старался иногда подсказать что-нибудь полезное Лисицыну и был доволен, что директор к нему прислушивается.

На усадьбе Спицына было тихо, не доносилось ни стукотка, ни ширканья пилы. Трофим закончил ремонт избы, пристроил к ней веранду и вечерами пил тут чай с Марфой, объявив себе сухой закон по случаю приобретения автомобиля. Наконец-то мечта исполнилась, он купил «Жигули» ярко-красного цвета. Вот они, стоят перед крыльцом. Хозяин построил и гараж — основательный, из брускового материала, обшитый кровельным железом.

Машина ждала хозяина. А вот появился и он, в куртке из искусственной кожи с молниями, в новой кепке и джинсах местного пошива. «Принарядился! — подумал Чикин. — Вот ведь как меняется даже внешний вид человека с приобретением личного автотранспорта! Куда же он собрался ехать? Скорее всего — в поселок бумажного комбината картошкой нового урожая торговать».

Трофим отворил ворота, выехал со двора и снова закрыл их. Потом укатил в том направлении, как и предполагал Чикин — к поселку комбината.

Из-за обрыва поднялась на взгорок Софья Прихожаева. Она тащила на плече корзину с мокрым бельем — ходила полоскать его на берег Лаймы с плота. Там все боровские бабы полощут белье после стирки. Чикин окликнул Софью:

— Сядь, красотка, отдохни. Ноша у тебя, вижу, тяжелая!

— Своя ноша, говорят, не тянет, — отозвалась Софья и все же поставила корзину на траву и села рядом. — В гору стало тяжеленько подниматься. Неужто старею?