— Обрадовал! — Софья нервно рассмеялась и отошла к столу, все еще настороженно глядя на Федора. — Я тебя не звала.

— Не звала. И я знал — не позовешь. Потому и приехал без предупреждения.

— Очень ты мне нужен теперь. Бери свой чемодан и вали обратно на пристань.

— Ты это серьезно? — нерешительно спросил Федор.

— Мне не до шуток.

Он все же сел на лавку, она — на стул поодаль.

— Давай поговорим серьезно, — предложил он.

— О чем?

— Я сделал ошибку. Бывает ведь, ошибаются люди, а потом исправляются. Веришь?

— Нет, не верю.

— С той девчонкой мы дружили до моего ухода в армию, потом переписывались, — тихо стал объясняться он. — Однако теперь она стала совсем другая… У нее, оказывается, там жених… Они подали заявление в загс. И я понял, что любви у нас никакой не было…

Софья презрительно усмехнулась:

— А что было?

— Просто я ею увлекся. Это я только теперь понял. И еще понял, что по-настоящему люблю только тебя. Потому и вернулся. Прости меня.

Софья встала, подошла к окну и старательно занавесила окно.

— Я тоже теперь стала другая, — отчужденно сказала она и опять села.

— Не верю.

— Верь не верь, а прежней Софьи уже нет. Неужто ты думаешь, что после того письма я осталась прежней? — Она резко обернулась к нему и, сверкнув глазами, бросила с вызовом: — Ожегся?

— Как? — не понял он.

— А так: испытал измену? А мне было каково? Мне-то легко ли было ее пережить?

— Я тебе всерьез не изменял.

— Всерьез? Как понимать?

Федор, ссутулясь, сидел на лавке, с усталым видом, осунувшийся, похудевший. На лице его только выделялись большие живые глаза под черными — вразлет — бровями. В эти глаза она и влюбилась тогда сразу, с первой встречи. Джинсовая куртка плотно обтягивала его широкие плечи, брюки на коленях лоснились от долгой, бессменной носки. Ноги в кедах он стыдливо прятал в тень под лавку и все сидел молча, в неловкой, напряженной позе.

Она помнила его не таким…

…Грузовик остановился на меже, на картофельном поле. Софья с бабами докапывала картошку лопатой на участке, оставшемся после комбайна, — тракторист почему-то объехал эту узкую полоску. Шофер открыл кабину, крикнул: «Эй, бабы! Давай нагружай!» Она крикнула в ответ: «Нашел грузчиков! Бери вон мешки-то сам, таскай поживее!» — «А что? Помочь разве вам?» — взгляд его встретился с Софьиным и сразу будто ожег, опалил ее. Такие красивые были у него большие черные глазищи. И веселые, с лукавинкой. Она подошла и стала помогать ему поднимать мешки на спину. Он похвалил: «Молодец, силенка у тебя есть. Встретимся вечерком?» — «Ты давай, давай, работай! О встрече потом». — «Нет, я люблю сразу решать. Ты — девка, вижу, славная, нравишься мне. Приходи в клуб, я билеты в кино возьму».

Тогда они и познакомились поближе. А когда уборку закончили, он съездил в Чеканово, взял расчет и вернулся в Борок.

— А если и я тебе изменила? — спросила Софья.

— Не верю.

— А если придется поверить?

— Все равно не верю, — упрямо повторил он. — И давай не будем об этом.

Софья потупилась, опустила голову, зажав ладони меж колен. Она думала о себе, о своей нелепой, такой ненужной и даже, как ей теперь казалось, постыдной связи с Трофимом. И хотя к тому вынудил ее он, Федор, уехав и написав нехорошее письмо, ей все равно было теперь неловко, тоскливо, Свершилось нечто непоправимое, что будет терзать ее долго… Было стыдно не перед мужем, а перед своей совестью. «Сказать ему всю правду? — думала она. — Все равно ведь узнает. Но — не теперь. Пусть-ка он у меня повертится, пооправдывается! Пусть его тоже совесть помучает, если она есть…»

Она поднялась и поставила греться чайник.

— Чаем уж я, так и быть, напою тебя перед обратной дорогой, — сказала сдержанно, чуточку подобрев.

— Я не уеду, — решительно ответил он. — Или ты мне не жена?

— Какая я тебе теперь жена? Сам подумай…

— Брось, Соня, не обижай меня.

— Я его обидела! — воскликнула Софья. — Это ты, ты меня обидел! Или до тебя все никак не доходит?

— Доходит, доходит, Сонечка. — Он посмотрел на свои руки. — Знаешь, мне бы умыться.

— Вон умывальник. На старом месте…

— И разуться бы…

— А мне что.

Он снял мокрые от росы кеды. Софья небрежно сунула ему шлепанцы. Надев их, Федор почувствовал себя уверенней, сбросил куртку, стянул рубаху и пошел мыться.

Она украдкой поглядывала на его молодые, сильные руки, широкие плечи, крепкую спину, и на душе у нее отлегло. Будто внутри ее, в груди, туго сжатая пружина постепенно ослабла и перестала держать ее в напряжении. Она поняла, что не может не принять Федора, если он перестал дурить и вернулся насовсем. Поняла, что по-прежнему любит его и простит ему номер, который он выкинул. Иначе быть опять одной…

Федор умылся, раскрыл чемодан и вытерся дорожным полотенцем. Потом достал плитку шоколада и положил на стол:

— Это тебе. Извини за скромный подарок.

Софья посмотрела на него, а не на шоколад:

— Ладно, чего уж там…

Стена отчужденности рухнула. Обломки кирпича, щебень, пыль осели к их ногам, и в образовавшийся светлый пролом в этой стене они кинулись друг к другу и обнялись, Софья заплакала, уткнулась лицом ему в грудь и несколько раз укоризненно ткнула Федора кулаком в бок.

— Эх, Федор, Федор! Что ты наделал! Разве так можно?

— Ну, ну перестань плакать. Хорошо, что хорошо кончается.

— Ты думаешь, так уж и хорошо?

— Иначе быть не может, — твердо ответил он. — Давай забудем все, что случилось. Навсегда забудем.

— А сможем ли забыть?

Он покачал головой и сел за стол.

— Ты чем занимался дома-то? Гулял? Ведь тебе там была полная свобода!

— Был грех, сначала увлекся. Дружки-приятели, то да се… А потом мама сказала: «Кончай гусарить, возвращайся к жене и берись за дело».

— Значит, мама. А если бы не сказала — не вернулся бы?

— Вернулся. Я и сам решил.

— Какова мать-то? Здоровье каково у нее?

— Да ничего вроде. Собирается сюда на Октябрьский праздник. И велела написать, как ты меня примешь…

— Приму, если возьмешься за работу и выпивать не будешь. Иначе — вот тебе бог, а вот — порог.

Федор чуть-чуть обиделся:

— Я же не пьяница.

— Все выпивохи не считают себя таковыми. Запомни.

— Ладно, запомню. Завтра же пойду оформлюсь на работу.

Серьезное объяснение Софья все же оставила «на потом». У нее сейчас не хватило духу сказать о знакомстве с Трофимом. Они еще долго сидели за столом, говорили, а потом стали укладываться спать. И в те самые минуты во дворе появился Крючок…

Софья, конечно, разозлилась на Порова: «Ну-ка, ни с того, ни с сего высадил раму! Позор-то какой, что люди подумают? Сущий разбойник, нет у него ни стыда, ни совести. Пропил жену с сыном и себя пропьет». Она собралась было жаловаться на него в сельсовет, но раздумала: пойдет эта история по селу, над ней же будут посмеиваться. И пальцем показывать, скажут, не зря Поров выбил стекла, тут что-то есть… Пойдут пересуды, Поров получил свое, пожалуй, с него хватит, кулаки у Федора крепкие.

Она еще подумала, что в этой грязной истории, возможно, замешан Спицын. Не он ли подослал Крючка?

— А ну его к дьяволу! — сказала она Федору. — Ты насовал ему, стекла вставил, и ладно. Не хочу огласки.

— Ладно, — ответил муж. — Только почему он выбрал именно твою избу?

— Мало ли что взбредет пьянице в голову. Бог его накажет!

Однако приструнить нарушителя спокойствия решил Чикин. Он пошел в сельсовет и все там рассказал. Сельсовет предложил председателю сельпо принять меры. Там с Поровым возились немало, он надоел всем, и его уволили с работы. Устроиться вновь куда-нибудь оказалось непросто. К кому бы ни обратился Поров, никто его не хотел брать на работу. Даже управляющий Борковским отделением совхоза, несмотря на нехватку рабочих, отказал ему в этом. Поров даже пить перестал и ходил по селу потерянным. Наконец он заколотил в избе окна и уехал в заречный поселок лесорубов. Говорили, что там его взяли было на обрубку сучьев, но вскоре за прогулы выгнали. Тогда он подался в областной центр, и там его след затерялся.