Ей больше нравилось гулять по улице поздно вечером, в она подолгу тихонько бродила из конца в конец села, вволю наслаждаясь вечерней тишиной и чистым, свежим воздухом.

О Трофиме Софья старалась не думать. Он тоже не появлялся, не шел на сближение, и она тому была рада. Трофим совсем разонравился ей. Да и нравился ли?

Однажды к Софье зашла Глафира Гашева, ее бригадирша.

— Ну как живем, что поделываем? — спросила она, садясь на лавку.

Софья ответила, что живет хорошо, а дел особых, кроме фермы, у нее почти что и нет.

— Нынче у нас ни скотины в хозяйстве, ни обряжанья. Никаких забот. Живем как городские барыни… Ты хоть в своей избе, а мы с Николаем и вовсе на городской манер в двухкомнатной квартирешке. Подумываем, не перейти ли в свою старую избу на Горке да не завести ли корову? Все было бы дело… Знаешь, Соня. У тебя ведь отец, кажется, был сапожником? — спросила Гашева.

— Сапожником.

— Не найдется ли в твоем хозяйстве этакого приспособления для ремонта обуви — называется сапожная «лапа»?

— «Лапа»? Что это, не помню…

— Ну, такая железная закорюка на палке. Ее засовывают в сапог, чтобы удобнее было гвозди забивать в подметку.

— А, поняла. Сейчас поищу в чулане, — сказала Софья. — Пойдем вместе, поищем.

Они долго рылись среди хлама в полутемном чулане. Наконец нашли то, что было нужно, и вернулись в избу.

— Посиди, я чаем тебя напою, — предложила Софья.

— Чаем? Пожалуй.

За чаем Глафира спросила:

— У тебя какое образование? Учиться дальше не думаешь?

— Кончила восьмилетку, — ответила Софья. — А в техникум не поехала — мама шибко болела. Батя умер, ее одну я оставить не могла. Потому и ограничилась восемью классами.

— Маловато по нынешним временам.

— Для доярки хватит, — небрежно сказала Софья.

— Ну это как сказать, — Гашева подвинула хозяйке пустую чашку: — Налей еще. Вкусный у тебя чай.

Гашева пила чай вприкуску, аппетитно, старательно дуя на горячий ароматный напиток. Широкоскулое, доброе лицо ее раскраснелось, над верхней губой выступили бисеринки пота. Гашева достала платочек, утерла лицо и посмотрела на Софью совсем уж подобревшим взглядом.

— Так вот, об образовании, — продолжала она. — Доярка — это название нашей профессии по старинке, в деревенском обиходе. По науке эта специальность теперь называется оператор машинного доения. Оператор! — Гашева многозначительно подняла руку с вытянутым пальцем. — Поняла?

— Слыхала — оператор.

— Фермы у нас пока обычные. Но Лисицын говорил, что в скором времени на них будет полная механизация и потребуются работники высокого разряда с дипломами. А у тебя только восьмилетка.

— Но кое-какой опыт ведь есть, — сказала Софья.

— Опыт — хорошо. А знания?

— Мне учиться теперь поздно.

— А сколько тебе лет?

— Двадцать восемь.

— Что за возраст! — Гашева рассмеялась, всплеснув руками. — Мне бы двадцать восемь — далеко бы пошла! Валяй-ка в техникум на заочное. Выучишься — меня заменишь. Мне уж скоро на пенсию.

— Скажете тоже, — смутилась Софья. О бригадирстве она и не помышляла.

— Я говорю дело, — прищурив серые, с раскосинкой глаза, Гашева посмотрела на Софью пытливо.

Та задумалась, неуверенно покачала головой:

— Не гожусь я в бригадиры. Авторитет не тот.

— Авторитет — дело наживное. А доярка ты хорошая, руки проворные, смекалка есть. И животных любишь. Я примечала: ласкаешь своих буренок. Еще тебе не мешало бы немножко поумнеть да полюбить людей.

Это было сказано мягко, как бы вскользь, вовсе не нравоучительно, но Софья обиделась:

— А я не люблю, что ли?

— Ты не обижайся, Соня. Примечаю я: дичишься ты, сторонишься людей. Только иногда за рюмочкой, за столом раскроешься, а так все одна и все молчишь. Эх, Соня, когда у человека на душе что-то неладно, так он в себе замыкается, — тут в голосе Гашевой появились и нравоучительные нотки. — Ты ведь еще молода, пригожа, здорова. Что тебе грустить? Живи только правильно.

— Я, что ли, неправильно живу?

— Я этого не сказала. Всяк сам себе судья. Однако нашей сестре надо помнить о женской гордости да достоинстве и нести голову высоко… Уметь выбирать надо. Любить не всякую шушеру, а человека достойного. Прости меня, это я тебе с глазу на глаз. Только между нами…

Софья нахмурилась, поняв намек Гашевой, на душе у нее стало муторно.

— Муж-то твой совсем уехал? Развелись вы с ним?

— Пока не развелись, — Софья опустила взгляд, спрятав глаза под ресницами. — Но живем врозь. Я за ним не побегу. Пусть не рассчитывает.

— Что поделаешь, у многих семейная жизнь не сложилась. Такое бывает сплошь и рядом. Может, еще наладятся у вас отношения? Время, говорят, — лучший лекарь. Давай не горюй. Отмети от себя все лишнее, дурное, что тянет в сторону. И насчет учебы подумай. Спасибо за «лапу». Николай у меня стал чинить сапоги, что-то у него не заладилось, он и послал меня по избам искать эту железную закорюку… Ну, прощевай.

Софья подошла к открытому окну. Направляясь к калитке, Гашева обернулась и сказала:

— За чай спасибо! Еще как-нибудь приду побаловаться жареной водичкой. И ты ко мне приходи.

Софья села за стол к остывшему чайнику и задумалась. Глафира Гашева оставила после себя в избе теплинку.

«Это хорошо, что бригадирша зашла ко мне и поговорила в открытую по душам, — думала Софья. — Учиться советует. И в самом деле, не поступить ли в зооветеринарный или сельскохозяйственный техникум?»

И в то же время бригадирша затронула ее больное место, так прозрачно намекнув на связь с Трофимом. «Чего это она в душу мне лезет? Воспитывать принялась: как жить да с кем водиться. А есть ли у нее на это право? Каждый волен жить как хочет». Самолюбие взыграло в Софьиной голове. Но тут же она подумала: Гашева, пожалуй, права.

Похоронив мать, они недолго побыли в опустевшей квартире. Весь вечер Лиза приводила все в порядок в комнатах и на кухне после похорон и поминок. Она плакала тихонько, как бы украдкой, и почти не смотрела на мужа, будто его вовсе и не было. Степан Артемьевич, как мог, помогал ей и, понимая состояние Лизы, больше молчал. Работая в совхозе, он довольно редко бывал в городе, но всякий раз, приехав сюда по делам, непременно навещал Анну Павловну и ночевал у нее. Она была неизменно приветлива и добра, расспрашивала его о сельской жизни, о том, не очень ли трудно руководить хозяйством и хорошие ли там работники. Степан Артемьевич улавливал в этих вопросах и другое — она хотела выяснить, в каких условиях находится дочь и дружны ли молодые между собой.

Убедившись, что у них все в порядке, Анна Павловна успокаивалась, гостеприимно угощала его ужином, стелила ему помягче и ставила у изголовья ночник, зная его привычку читать перед сном.

Она собиралась приехать в Борок, посмотреть, как они живут, но так и не собралась. Степан Артемьевич теперь упрекал себя в том, что все же мало заботился о теще, откладывал это «на потом». И вот это «потом» не состоялось.

Перед тем как уехать в Борок, Лиза села у стола, покрытого тканой гобеленовой скатертью с кистями, и сказала:

— Я здесь прописана. Квартиру сдавать в жэк не хотелось бы. Может, еще сюда придется вернуться… Не стану пока выписываться.

Степан Артемьевич не знал, что посоветовать в этом случае. Сказать, чтобы Лиза выписалась из квартиры и сдала ее, он не мог — боялся обидеть жену. Сам он о переезде в город не помышлял, он теперь окончательно влез в дела борковского совхоза. Подумав, что Лиза, находясь в расстроенных чувствах, не может вот так сразу расстаться с родным домом, он решил: «Ладно, подожду. Время покажет, как быть». И ответил уклончиво:

— Как знаешь, Лизок. Но не будем торопиться с этим.

— Мне так не хочется расставаться с домом, — продолжала Лиза. — Здесь я выросла, тут у меня все, что я имела в жизни. Кроме тебя, конечно…

— Я это понимаю. Ну что же, поедем? — мягко сказал он, проверив на кухне водопроводные краны и перекрыв газ.