Любопытные воспоминания о Есенине, только что вернувшемся из-за границы, оставил ленинградский поэт Всеволод Рождественский. Он рассказывал об их совместной с Есениным поездке в Детское Село[4]. «Обоих нас охватили давние царскосельские воспоминания. Мы вернулись к годам нашей литературной юности, припоминали прежних товарищей, первые успехи и неудачи. Есенин оживился, но ненадолго. Глубокая задумчивость опять охватила его. Лицо посерело, словно от непреодолимой усталости.

За ним вообще после возвращения стали замечаться некоторые странности. Он быстро переходил от взрывов веселья к самой черной меланхолии, бывал непривычно замкнут и недоверчив. Сколько раз говорил он, что жизнь опережает его и что он боится оказаться лишним, остаться где-то в стороне. Он ясно понимал трагичность своего положения, но с каким-то непонятным упорством держался за старые иллюзии и с некоторым вызовом подчеркивал иногда свои пристрастия к старой — дедовской и отцовской — деревне, хотя и считал себя «самым яростным попутчиком Советской страны».

Тягостным было для него и то, что, несмотря на всю свою славу, он чувствовал себя бесконечно одиноким. Из чувства гордости он никому не позволил бы жалеть себя, но со свойственной ему чуткостью не мог не понимать, что именно такое отношение все чаще и чаще встречает на своем пути».

Примерно к этому же времени относится и разрыв Есенина с Клюевым.

В середине октября Есенин получил письмо от Клюева, жалостливое, приторно-сладкое: «Умираю с голоду, болен. Хочу посмотреть еще раз своего Сереженьку, чтобы спокойней умереть».

Подруга Гали Бениславской Анна Назарова рассказывала: «Сергей Александрович взволнованно и с большой любовью говорил, какой Клюев чудный, хороший, как он его любит. Решено, что поедет и привезет его в Москву».

Есенин попросил Назарову на время, пока Клюев будет в Москве, уступить ему свою комнату. Она согласилась.

Далее Назарова вспоминает: «Через неделю, может быть меньше, вернулся с Клюевым. В первый момент, когда Клюев вошел в комнату и я увидела его сытое, самодовольное и какое-то нагло-услужливое лицо, что-то упало у меня внутри. По рассказам Сергея Александровича не таким представляла и любила Клюева. Но это был один момент. Тут же отогнала. И обе мы, и я, и Галя, радушно и приветливо поздоровались с Клюевым».

Анне Назаровой вторит Галя Бениславская:

« В четверг приехал Сергей Александрович с Клюевым.

Отвратительным оказался он. Ханжество, жадность, зависть, подлость, обжорство, животное себялюбие и обусловленные всем этим: лицемерие и хитрость — вот сущность этого, когда-то крупного поэта».

В какой-то мере в отношении Клюева прозрел и Есенин. Анна Назарова вспоминала примечательные, полные глубокого смысла слова Есенина, произнесенные им после ухода Клюева:

— Какой он хороший! Хороший… но чужой… Ушел я от него. Нечем связаться. Учитель он был мой, а я его перерос!

Завершение этой встречи ученика со своим бывшим учителем совсем уже смахивало на площадный фарс. Описание этого финала оставил Анатолий Мариенгоф.

«Клюев раскрывал пастырские объятия перед меньшими своими братьями по слову, троекратно целовал в губы, называл Есенина Сереженькой и даже меня ласково гладил по колену, приговаривая: «Олень! Олень!»

Есенин к Клюеву был ласков и льстив. Рассказывал о «Россиянах»[5], обмозговывал, как из «старшего брата» вытесать подпорочку для своей «диктатуры», как «Миколаем» смирить Клычкова и Орешина.

А Клюев вздыхал:

— Вот, Сереженька, в лапоточки скоро обуюсь… последние штиблетишки, Сереженька, развалились!

Есенин заказал для Клюева шевровые сапоги.

А вечером в «Стойле» допытывал:

— Ну как же насчет «Россиян», Николай?

— А я кумекаю — ты, Сереженька, голова… тебе красный угол.

— Ты скажи им — Сергею-то Клычкову и Петру, что, мол, «Есенина диктатура».

— Скажу, Сереженька, скажу…

Сапоги делались целую неделю.

Клюев корил Есенина:

— Чего Изадору-то бросил… хорошая баба… Богатая… Вот бы мне ее… плюшевую бы шляпу купил с ямкой и сюртук, Сереженька, из поповского сукна себе справил…

— Справим, Николай, справим! Только бы вот «Россияне»…

А когда шевровые сапоги были готовы, Клюев увязал их в котомочку и в ту же ночь, втихомолку, не простившись ни с кем, уехал из Москвы».

Ощущение одиночества у Есенина усиливалось. А впереди уже маячил разрыв с Мариенгофом. К тому же умер близкий друг и собрат по перу Ширяевец. Поэт Кириллов вспоминал:

«Вскоре после смерти Ширяевца я сидел с Есениным в одном из московских ресторанов. С нами был еще поэт В. Казин. Есенин был печален. Говорил о своей болезни, о том, что он устал жить и что, вероятно, он уже ничего не создаст значительного.

— Чувство смерти преследует меня. Часто ночью, во время бессонницы, я ощущаю ее близость… Это очень страшно. Тогда я встаю с кровати, открываю свет и начинаю быстро ходить по комнате, читая книгу. Таким образом рассеиваешься…

Затем Есенин прочитал два варианта стихотворения на смерть Ширяевца. В этот вечер мы долго не расставались».

Эти щемящие строки невозможно не процитировать:

Состояние здоровья Есенина заметно ухудшалось. В декабре 1923 года его чуть ли не силой уложили в санаторий для нервнобольных на Большой Полянке. Лежавший рядом с ним в санатории Ф. Гущин вспоминал:

«Впервые Есенина в санатории на Б. Полянке я увидел в прекрасно отутюженном сером костюме. Это был статный блондин со светло–голубыми глазами. Больше всего в нем подкупали его необычайная скромность и простота и умение сказать ласковое и доброе слово любому больному. В обстановке тихого санатория трудно было поверить, чтобы Есенин мог когда-либо терять спокойствие, нарушать общественный порядок».

Через некоторое время Есенина вновь пытаются подлечить, на этот раз в Шереметьевской больнице (сейчас Институт имени Склифосовского). Оттуда его перевели в Кремлевскую больницу. Там его навестила писательница Софья Виноградская. Она оставила довольно впечатляющую запись об этом посещении и о разговорах, которые там велись.

«Есенин рассказывал про Шереметьевскую больницу, где ему полюбился какой-то беспризорник, хорошо распевавший песни, потом Есенин стал стихи читать. Последним он прочитал стихотворение «Годы молодые с забубенной славой».

Он не читал, он хрипел, рвался изо всех сил с больничной койки, к которой он был словно пригвожден, и бил жесткую кровать забинтованной рукой. Перед нами был не поэт, читающий стихи, а человек, который рассказывал жуткую правду своей жизни, который кричал о своих муках.

Ошеломленные, подавленные, мы слушали его хрип, скрежет зубов, неистовые удары рукой по кровати.