Когда поезд пересек границу между Польшей и Россией и остановился на первой приграничной станции, Есенин выскочил из вагона, упал на колени и принялся, обливаясь слезами, целовать землю.

Он отсутствовал пятнадцать месяцев! И вот теперь он наконец дома, на земле, по которой он так истосковался!

В Москве на вокзале их встречали Ирма Дункан и ее муж, импресарио Айседоры Илья Шнейдер. В своих мемуарах «Встречи с Есениным» Шнейдер так описал эту встречу:

«Есенин и Дункан, веселые, улыбающиеся, стояли в тамбуре вагона. Спустившись со ступенек на платформу, Айседора, мягко взяв Есенина за запястье, привлекла к себе и, наклонившись ко мне, серьезно сказала по-немецки: «Вот я привезла этого ребенка на его родину, но у меня нет более ничего общего с ним…»

В несколько иной тональности описывала эту встречу Ирма Дункан. Она писала:

«Когда Изадора вылезла из поезда, она выглядела утомленной и обеспокоенной. Она действительно была рада, что наконец-то добралась до завершения очень тяжелой поездки; она привезла своего поэта, как и обещала сама себе, в страну, которой он принадлежал.

А предмет ее заботы с трудом спустился по ступенькам, он явно был не в себе, то ли под влиянием всепоглощающего эмоционального волнения по поводу того, что он вернулся в Россию, то ли сказывалась бесконечная водка, которую он вливал в себя с того момента, как поезд пересек границу. В припадке ярости он успел разбить оконные стекла в купе».

Бесчисленные чемоданы, сундуки и сумки были отправлены в особняк Дункан на Пречистенке, туда же отправились и хозяева багажа.

Однако покоя в доме, семейной гармонии уже не было и никогда не будет.

Есенин в течение шести с лишним месяцев — все время их заграничного турне по Европе и Америке — был привязан к Дункан не столько сердечными чувствами, сколько узами материальной зависимости от нее. Теперь, оказавшись в родной Москве, в родной стихии богемной литературной жизни столицы, он радовался вновь обретенной свободе.

Уже через несколько дней, проведенных вместе на Пречистенке, между супругами вспыхнула новая ссора, и Есенин исчез из дома.

В середине августа Айседора вместе с Ирмой уехала на Кавказ, где у нее были запланированы концерты и где она собиралась отдохнуть и подлечиться. Можно сказать, что на этом их совместная супружеская жизнь оборвалась.

Айседора, женщина неглупая, наверное, понимала, что ее великий роман с молодым русским поэтом кончился. И тем не менее не могла отказаться от надежды снова встретиться со своим златокудрым ангелом и восстановить с ним любовные отношения. Она начала бомбардировать Есенина телеграммами.

Из Кисловодска: «Москва Пречистенка 20 Есенину Дорогой очень горюю без тебя Надеюсь ты скоро сюда приедешь Я люблю тебя навсегда Изадора». Вскоре после телеграммы еще одна — на этот раз в Богословский переулок, куда Есенин уже успел переехать в свою старую комнату. «Петровка Богословский 3 Мариенгофу и Есенину В понедельник уезжаю в Тифлис Приезжай туда Телеграфируй день приезда гостиницу Ориент Я люблю тебя до конца моей жизни Изадора».

Есенин ответил ей вежливой телеграммой: «Я часто вспоминаю тебя со всей благодарностью к тебе Я желаю тебе успехов и успехов и чтобы ты пила меньше». Ни намека на желание встретиться, на стремление вернуть ей свою любовь.

Вот с кем Есенин хотел немедленно встретиться, так это со своим давним другом Анатолием Мариенгофом, который находился в то время в Батуме. Из Москвы туда немедленно полетела телеграмма: «Я приехал Приезжай Есенин». Мариенгоф немедленно помчался в Москву.

Мариенгофа, конечно, очень волновало, как выглядит его друг после столь длительного отсутствия. При первой же встрече Мариенгоф отметил хороший европейский костюм Есенина, его легкую походку и прекрасные золотые кудри. «Вот только глаза… Я не мог понять их… странно, но это были не его глаза».

Есенин стал читать стихи, написанные им за границей. Мариенгоф сказал:

— «Москва кабацкая» — прекрасно. Такой лирической силы и такого трагизма у тебя еще в стихах не было… Умудрился форму цыганского романса возвысить до большого, очень большого искусства. А «Черный человек» плохо… совсем плохо… Никуда не годится.

— А Горький плакал… Я ему «Черного человека» читал… плакал слезами…

Странно, что Мариенгоф не понял всей потрясающей силы «Черного человека». А ведь трагический настрой Есенина он ощущал. Мариенгоф писал: «После 1923 года, т.е. после его возвращения из свадебной поездки за границу, весь смысл его существования, я думаю, сводился к формуле: «Плевать на жизнь!»

Мариенгоф отметил для себя еще одну перемену, происшедшую с его другом после поездки в Европу и Америку: «Есенин уехал с Пречистенки — отчасти сломленный. А из этого фатального свадебного путешествия (будь она проклята, эта свадебная поездка) он вернулся в Москву в 1923 году — совершенно сломленным».

«В другом случае Мариенгоф писал: «Есенин вернулся из поездки за границу другим Есениным. Какая-то непроницаемая тьма окутывала его слабое сознание».

Подобное же ощущение вынес из встречи с Есениным Иван Старцев: «Выглядел он ужасно. Разговаривал бессвязно, мысли его перескакивали с одного предмета на другой, фразы оставались незаконченными. Он казался мысленно отсутствующим. Внешне он выглядел европейским денди, менял костюмы по нескольку раз в день».

В разговорах с друзьями Есенин делился своими впечатлениями от заграницы. Он говорил: «В Венеции неплохая архитектура… только там все воняет!.. А в Нью-Йорке мне больше всего понравилась обезьяна, живущая у одного банкира… В Париже я сидел в ресторане, подходит официант и говорит: «Вы, Есенин, соизволили зайти сюда поесть, а мы, гвардейские офицеры, бегаем здесь с салфетками через руку». «Вы лакеи? — спрашиваю. «Да! Лакеи!» «Тогда принесите мне шампанского и перестаньте болтать!» Вот так это произошло… Я устроил перевод твоих стихов… опубликовал свою книгу на французском… но это бессмысленно… поэзия там никому не нужна… Что же касается Изадоры — то адью!»

Вечер с Мариенгофом закончился в каком-то богемном кабаке. Есенин напился, ругался, бил посуду, опрокидывал столики, рвал и разбрасывал десятирублевые купюры. Потом его отвезли домой в бессознательном состоянии, смертельно бледного, с пеной у рта.

Мариенгоф оставил нам следующий комментарий: «Таким оказался этот день — день нашей первой встречи… Я припоминал поэму о «черном человеке». И мне стало страшно».

Такое же впечатление сложилось и у другого поэта-имажиниста Вадима Шершеневича: «Когда Сережа вернулся в Россию, внешне чрезвычайно довольный своим сверхмодным европеизмом, Москва показалась ему такой же, как проклятый им Нью-Йорк. Я помню, как навестил его на тихой Пречистенке, и когда мы шли по дорожке, Сережа схватил меня за руку и спросил: «Неужели ты не слышишь, как растут небоскребы? Здесь то же самое, что и в Америке, проклятой и убийственной». И он потчевал Москву алкоголем, как и в Америке».

Шершеневич приводил слова Есенина, брошенные им после возвращения из-за границы: «Я чувствую, что во мне осталось мало русского… Я не стал частью Запада, но отдалился от Москвы… Я хочу Америку, но я не принимаю ту Америку, какую я видел…»

Пролетарский поэт Николай Полетаев тоже отметил, как изменился Есенин внешне: «Это был не тот Есенин: лицо было опухшее, дряблое, его движения утратили свою силу и гибкость. Было видно, что он много пьет».

Точно так же был поражен переменой в Есенине писатель Георгий Устинов. «Он вернулся, — писал Устинов о Есенине, — совершенно иным, еще более раздавленным и еще более буйным.

Было все более тяжело видеть его. Он становился невыносимым, это был совершенно другой Есенин — не тот, которого я знал в 1919 году с его живым, ищущим умом, с его метафизическими идеями — это был новый человек, совершенно неожиданно постаревший, который долгое время мучительно искал что-то и ничего не нашел. Его знакомство с европейской культурой углубило трещину в личности Есенина, а она и так имела заметную тенденцию расширяться и углубляться».