— Что?! — У Конана волосы встали дыбом. Ом судорожно силился сообразить, что бы все это значило. — Аклак убивать Конан… Таргока? — уточнил он.

— Да, Аклак убивать Таргока. Таргока убивать Аклак. — Сонга пожала плечами, явно не придавая итогу схватки никакого значения. — Потом Таргока любить-любить Сонга.

Конан временно выкинул из головы проблему, каким образом ему удастся "любить-любить Сонгу" если Аклак его убьет, и задал следующий животрепещущий вопрос:

— Сонга любить-любить Аклак?

— Нет!!! — Безо всякого предупреждения Сонга, которая, разговаривая с ним, толкла земляные орехи в сосуде из выдолбленной тыквы, запустила в Конана тяжелым деревянным пестом. Сонга нет любить-любить оонка! Таргока говорить плохо!

— Что значит оонка? — беспомощно спросил Конан.

— Оонка — это оонка! — раздраженно отрезала Сонга. Нагнувшись, она нарисовала на земляном полу двух больших человечков и двух маленьких, Затем, чтобы стало еще понятнее, она показала, как достает из своего чрева ребенка и кормит его грудью. После этого она повторила всю пантомиму и сделала вид, будто кормит второго младенца другой гpvдью. — Оонка, — повторила она.

— Ах вот что, оонка значит брат, — догадался Конан. — Аклак — оонка. Аклак нет любить-любить Сонга. — Он энергично покивал головой, давая понять, что всецело одобряет это табу. Потом спохватился и подтвердил свое полное согласие с этим основным принципом, помахав рукой вверх-вниз на уровне подбородка, на атупанский манер. Но другой вопрос по-прежнему продолжал волновать его. — Оонка убивать Конан?

— Да убивать. — Сонга принялась бойко размахивать кулаками, и у Конана гора свалилась с плеч. Он уразумел наконец, что слово, которое, он полагал, означает "убивать", на самом деле значит "драться" или "бороться". Что ж, он не против.

Сонга тем временем заговорила вновь: — Таргока видеть Сонга голая. — Она приняла добродетельно-оскор-бленный вид. — Много плохо-плохо. Аклак убивать Таргока. Плохо-плохо уходить. Потом Таргока украсть Сонга. — Она скромно потупила глаза и принялась расправлять бусы на обнаженной груди.

Во время этого разговора Конан не сумел полностью разобраться в тонкостях брачных обычаев атупанов, однако, возвращаясь к той же теме в последующие дни, многое, если не все, стало яснее. Племена, обитающие в окрестностях реки Таргокан, имели обыкновение добывать себе жен у своих соседей, что было очень разумно, если не забывать об их малой численности и строгом запрете на кровосмесительные браки. Конану приходилось встречать людей с признаками вырождения в небольших поселкаx, где подобного табу не было, и он понимал жизненную необходимость таких жестких правил. Похищение женщин, как рассказывали Конану, в прежние времена практиковалось и в Киммерии, хотя в годы его детства это сплошь да рядом оказывались не женщины из соседних племен, а томные холеные южные красавицы, отбитые у пришельцев с юга.

В атупанских племенах, как выяснил Конан, существовала негласная договоренность оставлять девушек, достигших брачного возраста и не нашедших мужа в своем племени, в определенных местах в известное время, где они совершали ритуальны, омовения. Девушки предпочитали, чтобы их похищали не поодиночке, а целыми группами, так было легче пережить неизбежное расставание со своими близкими. Поскольку принято было красть лишь незамужних, никаких недоразумений, не говоря уже о войнах, среди этих племен никогда бывало, тем более что им до сих пор оставалось неизвестным такое "благо" цивилизации, как рабство.

Что же касалось самой Сонги, то здесь случай был в некотором смысле исключительный. Подходящей для нее пары в племени не нашлось, а она решительно отказывалась уходить в чужое племя, потому что была очень привязана к брату и матери Отца она лишилась еще в детском возрасте, когда он погиб во время охоты на бизонов.

В тот день, когда Сонга впервые увидела Конана, она совершенно не ожидала встретить в лесу (где, насколько ей было известно, не должно быть никаких других племен) израненного чужеземца и уж тем более быть похищенной им. Когда же он потерял сознание, она позвала своих coплеменников, которые и принесли киммерийца в шатер. Только теперь Конан понял причину веселья женщин, то и дело заглядывающих в дверь: их смешило, что Сонга "украла" у чужого племени такого могучего воина.

Нагота девушек во время ритуального омовения не имела ничего общего с наготой Сонги, когда он ненароком увидел ее. По непонятным для Конана мотивам, в одном случае это почему-то считалось нормальным, а в другом — страшным грехом, который следовало искупить.

Не менее нелепым Конан находил представление атупанов о приличиях. По его мнению, одетая Сонга мало чем отличалась от раздетой. Ее смехотворная юбчонка из полосок оленьей кожи не столько скрывала, сколько подчеркивала ее прелести. Конан готов был хохотать над этим, вот только боялся, что у него раскроются его едва зажившие раны. Однако, судя по всему, в скором времени его ожидал поединок с Аклаком, желавшим непременно удовлетворить свои оскорбленные чувства брата. Конан объяснял такое отношение яростной ревностью.

И последнее время поведение Аклака становилось все более задиристым. Иногда он нарочито громко пенял сестре, что та берет для чужеземца слишком много еды, иногда останавливался у шатра и делал Сонге замечание, если считал, что она проводит с ним чересчур много времени. А однажды вечером во время очередного урока языка Аклак просунул голову в открытую дверь и, насколько Конан сумел его понять, сказал приблизительно следующее: "Учи его получше, сестра, чтобы он смог молить меня о пощаде, когда я начну превращать его в рыбью икру, перед тем как бросить обратно в реку!"

Терпение Конана лопнуло. Он сорвался со своего убогого ложа и ринулся к двери. Как бы не так — Сонга раскинула в стороны руки, заслоняя выход и строго велела Конану немедленно ложиться обратно. Спорить с ней было бесполезно. Конан огляделся, выбрал наименее прочную с виду стенку, прошиб ее плечом и оказался снаружи. Сломанные и вывороченные из земли жерди шатра попадали в разные стороны.

Перед киммерийцем стоял дюжий дикарь, разинув от изумления рот. Помимо набедренной повязки на Аклаке были сандалии из грубой бизоньей кожи, бусы и какая-то металлическая безделушка, усыпанная самоцветами.

Не в привычках Конана было медлить и раздумывать перед схваткой, тем более что он надеялся обойтись без оружия и таким образом уменьшить вероятность смертельного исхода для дорогою братца своей возлюбленной. Поэтому Конан без лишних слов занес кулак, чтобы свалить того наземь.

К его немалому удивлению, Аклак оказался проворнее. С непостижимой быстротой он увернулся, н не только увернулся, а левой ногой сумел нанести Конану ощутимый удар в бок. У киммерийца почернело в глазах от острой боли, пронзившей его, — Аклак угодил пяткой совсем рядом с еще не вполне зажившей раной. Но времени приходить в себя не было, Аклак сам бросился в атаку. Его ноги, руки и сжатые кулаки слились в одно стремительное движение. Все выпады совершались будто сами по себе казалось, этот бой для него — простая забава, он прыгал туда-сюда, как кузнечик. Жесткие сандалии еще больше увеличивали силу удара. Проведя целую серию таких ударов, причем добрая их половина достигла цели, торжествующий Аклак весело ускакал к костру. Вокруг собралось уже едва ли не все племя, громкими криками приветствовавшее каждый удачный выпад. Конан стоял пошатываясь, и ощущал тошноту и слабость, но не собирался сдаваться.

И вновь Аклак, приплясывая, вился вокруг него, налетая то с одной стороны, то с другой, успевая достать Конана ногой, коленом, кулаком… В какой-то момент Конан сумел перехватить инициативу, и Аклак потерял некоторую долю своей жизнерадосности.

На этот раз ему понадобилось больше времени чтобы возобновить атаку, но и Конан успел лучше подготовиться. Он поймал Аклака за ногу, не дав ему нанести удар в свой раненый бок, но гибкий как ящерица, дикарь резко откинулся назад и каким-то чудом вывернулся из рук киммерийца, который успел-таки вдогонку поддать ему ногой. Не дожидаясь, пока Аклак восстановит равновесие, Конан накинулся на него с кулаками. Точный удар заставил Аклака пошатнуться. Воспользовавшись этим, великан-варвар обхватил его руками и сжал в могучем объятии. Но Аклак еще не исчерпал все свои резервы, он резко двинул головой — и Конан так прикусил себе язык, что у него рот сразу же наполнился кровью. Однако киммериец был уже настолько привычен к боли, что ни на мгновение не ослабил кольцо своих сжатых рук. Разозлившись всерьез, он поднял Аклака и с силой швырнул его через костер, около которого они дрались, на сооружение из кольев и жердей, где сохли выделанные шкуры. В поднявшемся гомоне киммериец безошибочно различил ликующий возглас Сонги. Это кричала она, он не мог ошибиться.