Незнакомая дева отступила на шаг и с возмущением уставилась на Конана.

— Ювала! — воскликнула она громко.

Конан ожидал, что на ее крик в хижину войдет мужчина, которого она только что, без сомнения, позвала. Вместо этого девушка наклонилась над пленкой, нетерпеливо порылась там и вытащила пучок несколько подвявших листьев. Повернувшись обратно, она раздраженно потрясла этим пучком перед носом у Конана, повторив три или четыре раза:

— Ювала! Ювала!

Конан смущенно припомнил, что вроде это растение действительно используется иногда в каких-то медицинских целях. Его настаивают, а то и просто жуют, так что ничего страшного в нем нет, просто обычное народное средство спорных достоинств. Еще раз выразительно помахав листьями, девушка взяла один листок, смяла его в маленький комочек и засунула Конану в рот. Киммериец принялся покорно жевать его и через некоторое время проглотил, и не без труда. Девушка тут же подала ему напиться холодной ключевой воды, наливая ее в громоздкую ложку, изготовленную из бутылочной тыквы.

С тех пор он начал доверять Сонге, ибо таково было ее имя, как он выяснил во время ее бесконечных бдений у его ложа. У Сонги оказался легкий, приятный характер, она философски относилась к его временной беспомощности, без лишней суеты обивала его воспаленные, гноящиеся раны и с завидным терпением относилась к тому, что он при каждом удобном случае пытался дотронуться до нее. И только когда он, слегка окрепнув, начал хватать ее за руки, притягивая к себе силой, она начала давать ему более серьезный отпор, решительно отталкивая его, а как-то даже стукнула по голове сосудом из тыквы.

Но даже это получалось у нее весело и не обидно. Усевшись вне досягаемости рук Конана, она спокойно и методично учила его своему языку, показывая на предметы окружающей обстановки и называя их по нескольку раз, чтобы он лучше запомнил.

Сонга с явным уважением относилась к его ранам, сознавая, что нанесены они каким-то опасным хищником. Она с гордостью показала ему шрамы от когтей рыси у себя на бедре.

Родные Сонги и люди из ее племени, по всей видимости, не возражали против того, что она выхаживает чужеземца. Время от времени в дверях конусообразного шатра (напоминающего чум северных кочевых племен), где лежал Конан, останавливался высокий человек, чьи черты смутно напоминали черты Сонги, и заглядывал внутрь. Однако он никогда не входил и ничего не говорил, разве что бурчал себе что-то под нос. От Сонги Конан узнал, что его зовут Аклак.

Если судить по звукам, доносившимся извне, здесь жили не меньше двух-трех десятков людей. Когда Конан попробовал узнать у Сонги, сколько именно, рисуя на земле рядом со своим ложем человечков, чтобы она поняла, о чем он спрашивает, девушка с готовностью принялась декламировать нескончаемый перечень труднопроизносимых имен: Орпа, Эмда, Урга, Экдус, Амавак, Пиливак, Фнан… Конан довольно быстро разобрался, что с числами больше пяти у Сонги начинаются нелады.

Впрочем, она могла нарочно изображать непонимание, потому что хотела скрыть от него действительное количество людей в племени. Когда же она расспрашивала его о том, откуда он пришел, Конан при всем своем желании не мог ей этого объяснить. Он неопределенно махал руками куда-то вдаль, пытался звуками воспроизвести шум реки, которая принесла его.

Сонга поняла его.

— Таргокан, — произнесла она, кивнув головой.

С тех пор Таргока — речной человек — стало вторым именем Конана для соплеменников Сонги.

Язык, которому она учила его, не походил ни на один из тех, что он знал. В нем не было ничего общего с восточными диалектами, в частности с туранским и гирканским языками, посему он не давал Конану ни малейшей подсказки в отношении того, где живут люди, среди которых он очутился. Судя по всему, племя Сонги никак не было связано с внешним миром, откуда он явился. К удивлению Конана, это его обрадовало. Насколько он мог понять, народ, к коему принадлежала Сонга, называл себя попросту "атупаны" — люди. Сонгу не особенно интересовали слова, которым в свою очередь учил ее Конан, и даже его собственное, данное при рождении имя. Скорее всего, она искренне считала, что на свете нет других языков, кроме их языка, и что Конан, пока не появился у них, не умел разговаривать, а объяснялся жестами и нечленораздельными звуками.

Даже если и так, Конан не собирался ее разубеждать. Он вовсе не хотел привносить цивилизацию в какой бы то ни было форме в эти мирные свободные края. Насколько Конан мог судить по доносившимся до него звукам хозяйственной деятельности, по той еде, которую ему приносили, по виду гордых мужчин и веселых хихикающих женщин, жизнь атупанов была легка и приятна. Он словно вновь вернулся во времена своего детства, в родные киммерийские горы.

С малолетства обученный тому, как уцелеть в любых условиях, Конан не ударил в грязь лицом, оказавшись выброшенным в чем мать родила на дикий берег. Все шло отлично, пока он не схватился с пещерным медведем. А эти люди, из поколения в поколение передавая накопленный опыт и не зная никакой другой жизни, довели свое умение выживать до уровня искусства и теперь могли бы и Конана поучить уму-разуму. Хотя нельзя забывать, что в горах Киммерии климат намного суровее здешнего, да и дичи тут не счесть, и растительность куда как богаче и разнообразнее. Так что относительное благосостояние атупанов вполне объяснимо.

Нельзя сказать, чтобы Конан осознанно размышлял обо всем этом, скорее, в нем бродили смутные ощущения, не оформляясь в законченные мысли. Да ему вовсе и не хотелось ни о чем думать. Выздоровление его шло полным ходом, раны постепенно затягивались, Конан лежал в хижине и наслаждался покоем. К нему постепенно возвращался его когда-то очень острый слух и способность различать запахи. И то и другое он совершенно осознанно подавил в себе, когда ему пришлось жить в шумных смрадных хайборийских городах.

Теперь Конана интересовали лишь самые простые вещи: жидкая кашица из растертых кедровых орехов, сдобренных душистым медом, миски, полные лесных ягод, горшки с тушеной зеленью и, наконец. и мясо — оленина, которую он пока еще с усилием, но уже мог понемножку жевать и глотать.

Удовлетворив свои самые насущные потребности, Конан обращался к более высоким целям. Постоянно маячившие перед ним соблазнительные формы Сонги возбуждали в нем аппетит уже другого рода. На все его поползновения Сонга отвечала мягким, но решительным отпором, стараясь без особой надобности не приближаться к его ложу По мере того как слабость оставляла Конана, росла и его настойчивость, хотя не в его обычаях было нагло приставать к женщине, домогаясь ее взаимности. Конан предпочитал, чтобы ему с готовностью шли навстречу. Но лукавая Сонга (и где только она этому научилась?!) ухитрялась отказывать ему в такой форме, что у него всегда оставалась надежда, раз ему казалось, что еще чуть-чуть — и нет упрямиться, однако время шло, а все оставалось по-прежнему.

— Сонга! — позвал ее как-то Конан. — Иди сюда лежать. — Он похлопал рукой по циновке. Ему катастрофически не хватало слов. — Ты лежать со мной. Давай любить-любить. Будет хорошо.

— Нет, Таргока, — рассеянно отозвалась она, несколько раз горизонтально помахав рукой из стороны к сторону — атупанский жест, выражающий категорическое несогласие. По привычке она выговаривала слова медленно и отчетливо, словно разный с ребенком. — Лежать с тобой нет. Таргока больной. Любить-любить нет. Будет плохо.

— Таргока не больной, Таргока здоровый, — упрямо возразил Конан, тыкая пальцем в свой бок, который покрылся наконец толстой коричневой коркой засохшей крови. Он пытался придумать, как бы ему сказать, что, если Сонга не ляжет с ним, вот тогда то ему и будет плохо, но, так и не придумав, неуклюже закончил: — Будет хорошо.

— Лежать с тобой нет, — еще раз повторила Сонга. — Таргока сильно больной. Туда идти тоже нет. — Она мотнула головой в сторону двери. — Таргока тут — Аклак не убивать Таргоку. — Для наглядности она изобразила удар топором. — Потом Таргока не больной. Таргока идти туда — Аклак убивать. Потом будем любить-любить.