— Вас ждёт в саду Императрица!

— Я очень рад… да… очень рад!

«Какого чёрта ей не спится

в такую ночь и снегопад?!»

— Поторопитесь, граф…

— Конечно!

Орлов спускается с крыльца:

— Ах, Катерина, друг сердешный…

Так вот ты где! Не прячь лица…

Смотри, какая заваруха!

Буран! Кружится голова…

Зима Кудесница-старуха

плетёт над нами кружева.

Но ты молчишь… Аль мне не рада?

В неровном свете фонарей

не различить родного взгляда.

Уймись, проклятая метель!

Вдруг Катерина, сдвинув брови,

спросила тоном ледяным:

— Ну, что голубчик мой…… Григорий,

В последний раз поговорим?

— О чём, Пресветлая? О чувствах?

— Не зубоскальте, граф Орлов…

О Ваших пьянках и распутствах.

— Пардон… но я…

— Не нужно слов!

Распутства? Господи… Бог с ними —

Когда б они, кроме всего,

моё не оскверняли Имя

и не порочили его.

Когда бы Вы не забывали

и отдавали в том отчёт:

КОМУ(!) на верность присягали,

КОГО(!?) любили…

И ещё…

Вообразив, что я Вам ровня,

не возмущали б высший свет

и не плевали с колокольни

на такт и царский этикет.

Похвально, что ж… И очень смело!

Но до поры…… лишь до поры.

Теперь Судьбе найдётся дело:

точить не перья. Топоры!

— Всё, не могу… Довольно вздора!

Я думал шутишь. Вот те раз!

И ты для этих разговоров

меня звала в столь поздний час?

— Орлов, Вы помните, быть может,

насколько я была щедра?

Но мне так просто уничтожить

Вас лёгким росчерком пера.

Нет! Даже в самом страшном гневе

я не лишу Вас, милый мой,

чинов… наград… и привилегий —

кроме единственной(!)……одной…

— Какой?

— Григорий, не смешите…

Вы — мой неистовый Каприз:

Орёл. Мужчина. Повелитель,

смотревший властно сверху вниз.

Вы тот, с кем дальше я могла бы,

отдавшись телом и душой,

считать себя обычной бабой —

бедовой, страстною, хмельной.

Всегда готовою на шалость —

Звездой, упавшей с высоты.

Лишь Вам, мой ангел, дозволялось

с Императрицей быть на «ты».

Ни сна не ведая, ни страха,

всерьёз, так искренне любя,

я величала Вас не графом,

а Богом! Слышите меня?

Но полно!

Ветер, свирепея,

швырял снежинки им в лицо,

а тьма, сгущаясь и чернея,

когтила царское крыльцо.

Птиц растревожив медным звуком,

над парком плыл вечерний звон.

— Уж поздно, граф… Целуйте руку…

И убирайтесь к чёрту…

Вон!!!

— Не передумаешь? Однако…

Он развернулся тяжело.

Ревел буран… Хотелось плакать…

И спазмом челюсти свело…

Пустым, неумолимым взглядом

Она смотрела вслед Ему —

тому, кто был так долго рядом,

и навсегда ушёл во тьму.

Ушёл!

Как больно! Боже правый…

Да что ж ты делаешь, Любовь?!

Но за спиной её — Держава.

А в жилах — царственная кровь.

Последней милостью внезапной

сумев свой гнев перебороть,

перекрестила троекратно,

шепнув:

«Храни Его, Господь…»

Ночь…

Рождество.

Центральная больница.

Второй этаж, палата номер пять.

— Вам плохо, баба Маша?

— Нет…

— Не спится?

(во тьме тихонько скрипнула кровать)

— Пойти што ль побродить по коридору? —

старушка, встав, прошаркала к окну,

раздвинула коротенькие шторы:

— А снегу-то… а снегу!!! Ну и ну.

Ты глянь, дорогу снова завалило —

машины завтра будут буксовать.

Ох, Господи… кого-то на носилках

завозят в отделение опять.

— Не к нам ли?

— К нам!

А Пётр-то Иваныч устал, поди —

хирург наш дорогой.

Днём на ногах, а тут ещё и на ночь

больных везут.

— Работа…

— Боже мой.

Мороз ложился красочно на стёкла.

В загадочном сиянье фонарей

снежинки оседали неохотно

на кружево берёзовых ветвей.

И ангелов невидимые лица,

сквозь инея узоров колдовство

смотрели в окна маленькой больницы

в таинственную ночь под Рождество.

Слышна из коридора суматоха:

— Скорее! Пётр Иванович… Сюда!

К нам новенький… Больному очень плохо…

— В сознании?

— В сознании… да-да…

И снова тишь.

— Ложитесь, баба Маша.

— Да, правда… чтой-то мне не хорошо…

Разволновалась…

(в возрасте-то нашем

волнение уже запрещено).

Но вдруг в окно увидела случайно,

как женщина спускается с крыльца, —

она лишь час назад сопровождала

больного — то ли брата, то ль отца.

Расстроена (ещё бы!)

Прячет слёзы.

И вдруг:

— Ох, поскользнулась… Ай-яй-яй!

Упала… не встает.

Помилуй, Боже!

Вставай, моя хорошая… Вставай!

— Вы что там говорите, баба Маша? —

(соседка по кровати всё не спит)

— Да здесь…… упала женщина…… бедняжка.

— Не вижу… Где?

— Ну, вот же…… вот…… лежит.

Помочь ей надо как-то.

— Кто ж поможет?

Врачи теперь все заняты больным.

Старушка заметалась:

— Это что же?

Там человек…… упал…… а мы стоим.

Ночь на дворе — она не шелохнётся —

того гляди — замёрзнет через час.

Ох… сердце непривычно как-то бьётся…

Я мигом… я бегу уже… сейчас!

— Куда же Вы? Постойте, баба Маша!

Ну, что за беспокойная душа?!!!

Бабуленька, набросив старый плащик,

покинула палату, чуть дыша.

А ангелы участливо смотрели

старушке опечаленной во след,

фиксируя последние мгновенья

семидесяти выстраданных лет.

Не правда!

Жизнь — не только цепь страданий.

Ведь счастье невозможно испытать,

другим свою любовь не отдавая.

Она привыкла радостно сгорать —

дарить тепло души и сердце людям —

незримо… бескорыстно и легко.

Смеялась: мол, от сердца не убудет.

«Я, кажется, забыла валидол…

на тумбочке, наверное, остался.

не важно…… мне бы женщине помочь…

как тяжело…… по лестнице спускаться…»

Метельная, рождественская ночь

на белых-белых крыльях уносила

тепло души уже к иным мирам —

старушки, что смогла прожить красиво,

и столь же благородно умерла —

не на людях — на лестничной площадке,

к перилам прислонившись головой.

Лишь ангелы седой касались прядки

невидимой, заботливой рукой.