Зато у меня есть верный и исполнительный защитник. Раб, убийца и королевский сын. С ним мы их всех сделаем!

Боже, как же я устала… Ничего не объясняя, я сбрасываю какой-то хлам с древнего продавленного дивана и падаю на него ничком. И засыпаю, засыпа-а-аю сном без сновидений. Последнее, что помню — Дубина набрасывает мне на плечи пахнущее сыростью одеяло…

Герка поправляет на моем плече наброшенное пальто. Я чувствую, как самолет трясет и раскачивает.

Крыло бьется так, что, кажется, самолет вот-вот начнет им помахивать, огни городов стремительно — уж очень стремительно — увеличиваются в размере и одновременно эдак непринужденно болтаются от нижнего края оконца к верхнему, фюзеляж страшно, бешено щелкает, а пассажиры встревоженно липнут к окнам.

Когда самолет сел, все заорали и зааплодировали. Кажется, я пропустила нечто важное и опасное. И хорошо!

Три сестры сидели на балконе. И было им холодно. Зима в Берлине — это зима. Но другая. Не хрустально-ледяная, без морозных лесов на стекле, без инея, превращающего ветки в кружева, — и все-таки зима. Ветры, сырые, нахальные ветры с рек и озер, с невидимого за горизонтом моря, лезут, похабники, под одежду, трогают кожу холодными пальцами, бросают пряди волос на глаза, нашептывают в уши.

Но посидеть на огромном пустом балконе с кружкой горячего кофе над старинной улочкой, вымощенной колючими камешками, подышать здешним ветром, послушать перезвон семи окрестных кирх — разве от такого откажешься?

Тем более, что Софи столько надо нам рассказать… Такого, о чем не напишешь в письме…

Мы с Майкой переглядываемся, иронично щурясь. Да уж, не напишешь! Круглый год электронная почта мегабайтами ссыпает Сонькины письма. Но стоит приехать самолично — и пару дней уйдет на пересказ подвядших новостей. Что поделать — femme fatale живут не столько страстями, сколько повествованиями о страстях!

А наша дорогая Софи — всем фаталям фаталь! Когда идешь с нею по улице, чувствуешь себя фрейлиной при царственной особе — все мужские взгляды прикованы к ее лицу сердечком с яркими губами. В каждом глазу вспыхивает шальной огонек. Каждый велосипедист виляет колесом в направлении круглой, веселой фигурки.

Как тебе это удается, Софи? Может, наша Софи разодета по-королевски и режет немецкий глаз непривычным шиком?

Нет, все как всегда — безвкусное тряпье "под Кармен": краснознаменные юбки, алозакатные свитера, багровоогненные пончо… Софи горит, Софи пламенеет, Софи раскаляется в промозглой берлинской сырости, от нее за версту — нет, за милю — пышет жаром, согревая тихий сырой Тиргартен, весь заросший облепихой и можжевельником. Пряди волос цвета застывшей лавы взвиваются под порывами ветра, а потом не падают на плечи — так и торчат во все стороны, точно лепестки небывалой черной хризантемы.

Интеллигентные немецкие вороны — и те при виде Софи приходят в неистовство и взмывают в небо с воплями: "Ррраспутница! Ррраспутница! Рррусская ррррраспутница!" Это Сонька-то распутница? Ну да. Распутница. И что? Так даже веселее!

Тем более, что сестра наша Сонька большая мастерица скучать. А заскучав, тут же развеиваться.

— Не умеют немцы развратничать… — вздыхает она. — Столько здоровых мужиков с сентиментальной жилкой в организме, столько сисястых мёдхен* (Девушка (нем.) — прим. авт.) с коровьими глазищами, столько добросовестно сделанной порнушки кругом! А со смаком гульнуть не умеют. По обществам идейно-анонимных сексоголиков шляются, вместо того, чтоб делом заняться. Кинотеатры пустые стоят. Я как на задние ряды гляну, как молодость вспомню — аж в висках стучит! А эти…

Мы с Майкой снова переглядываемся. Кто ж Афродитам местного значения мораль читает? Богохульство это!

Сонька тащит нас в свое любимое кафе. Она одна во всем Берлине ходит пешком, а не ездит на велосипеде. Московская привычка. Да и куда ей ходить-то? Разве что в это вот кафе Starbucks на Фридрихштрассе, сидеть тут часами, любуясь на пеструю человеческую реку из-под зеленого фирменного знака — морская дева аж с двумя хвостами…

Когда нас тут нет, Софи берет с собой подруг — и немок, и турчанок, и абиссинок. Все они охочи поговорить с Софи о ее жизни, полной небывалых русских страстей. Вот только с соотечественницами Сонька общего языка не находит. Они ругаются на нее хуже ворон. Намного хуже. И советы дают идиотские. Ну да, на чужбине земляки — неиссякаемый источник сплетен и советов.

Поэтому имена своих подруг Сонька перечисляет по-немецки. Сплошные Маргариты и Бригитты. А еще Карлы и Петеры. Много Петеров. В прошлый раз поменьше было.

— И когда ты угомонишься, Сонька? — не может не ляпнуть Майя.

Сонька вдумчиво разглаживает на коленях юбку. Подол обвивает икры языками пламени.

— А если я тебя, Маечка, про то же спрошу?

— А я тебе, Сонечка, отвечу то же, что и ты мне!

— И что же?

— А в гробу, сеструха, в гробу угомонюсь!

И обе хохочут так, что спинки вытертых кресел вздрагивают.

В этом кафе никто ни к кому никогда не подсаживается. Разве что с извинениями и на минуточку, когда все столики заняты. Starbucks — не паб, здесь уединение пьющего кофе свято и нерушимо.

Но к нам уже бредет с сомнамбулической улыбкой на лице огромный дядька с белобрысым хвостом до пояса, забранным дюжиной разноцветных резинок. Кокетливый немецкий ловелас. Будет клеить Соню, а мы — прикидываться мебелью. Сонька быстро с ним разберется. То ли даст телефон, то ли отошьет — не знаем. У сестры нашей своя система отбора, с кем ей крутить романы, а с кем не связываться.

Что-то долго разговор тянется. Софи вскрикивает, словно чайка над Шпрее. Видать, знакомый. Но смутно знакомый. Не мешай трем сестрам за жизнь разговаривать, возьми телефон и иди себе, лелея в душе надежду на новую любовь — горячую, сладкую, с исчезающей горчинкой, точно местный кофе латте…

Здесь принято выяснять не "Кто вы по профессии?", а "Чем вы занимаетесь, чтобы жить?" И Софи так же расспрашивают. Наверное, она отвечает: влюбляюсь! А может, маскируется и рассказывает всякие глупости про очередную фирму, из которой, наверное, скоро уйдет… или уже ушла после бурного служебного романа.

Больше всего — после романов — Соньке нравится бродить по Берлину. И пусть она знает в Митте, сердцевине города, каждый закоулок, всегда есть, что показать приезжим, обалдевшим от магазинов и кофеен.

Сегодня она ведет нас в лавочку, где продают настоящий, взаправдашний, вишневый-превишневый шерри-бренди. В традиционной квадратной бутылке, с тягучим привкусом вишневых косточек, с бесстыдно высоким содержанием сахара. На самой окраине Митте. А потом — в сад возле ратуши с пухлой черепичной крышей, мокрый и запущенный, с лужами вдоль и поперек раскисших дорожек. Где мы и будем распивать в неположенном месте, пьяненько хихикая и потихоньку погружаясь в ощущение Самой Лучшей Себя в Самом Лучшем Городе Мира…

Если для кого-то Германия — это пиво, то для меня Германия — это шерри-бренди в саду с видом на старую ратушу.

Возвращаемся мы пьяные, шалые, насквозь продутые речным, озерным, морским ветром, с ледяными руками, ногами, щеками и ушами. И у каждой в желудке — по шаровой молнии с вишневым вкусом.

Скоро, скоро Рождество. Базары по всему Берлину пахнут пряниками и тушеной капустой. Вертепы с пупсоидными Иисусами глядят из всех витрин. Волхвы грозят нам пальцами вслед. Но глаза у них веселые и понимающие. Такие же, как у Герки, который наверняка уже пришел домой и ждет своих беспутных родственниц.

— Герррочка! — рокочет Сонька, падая племяннику на грудь. — Герррочка! Тебе нррравввятся немммецкие девввочччки?

— Нравятся, — подмигивает Герка, стаскивая с нас пальто, перчатки, сапоги. Сами мы раздеться не в состоянии — только глупо месимся у зеркала, осматривая себя и приглаживая дыбом стоящие шевелюры. Три упитанные нетрезвые грации.