Но испугалась я все-таки не баб, сколько бы их ни было, а чего-то неизмеримо большего, подлого и злого, чем даже самая подлая и злая из моих… критикесс. Я боюсь этого чего-то с детства. И не уверена, что однажды страх уйдет. Одолеть же его самостоятельно… нет, я не могу. Не. Могу.
— Это не просто бабы. — Голос у меня срывается, дает петуха. — Это части самого страшного монстра, которого я в жизни… в жизни своей…
— Вот только словом «видела» на заканчивай, ладно? — пожимает плечами Мореход. — У ваших людских страхов всегда глаза велики. Велики, да незрячи. Я тебя сюда за тем и притащил, чтоб ты свою Медузу как следует рассмотрела.
— Может, не надо?! — запаниковала я. — Не надо мне ничего показывать…
Если сию минуту остров по имени Эго разворотит вылезающая из недр земли башка Горгоны, я не уверена, что на этом месте останется хотя бы атолл! Мореход, ты меня изничтожить вздумал, гад этакий?
— Да ты уже на нее смотришь. — Мореход бросает на меня взгляд исподлобья. — Таращишься и не замечаешь.
Я столбенею.
Вдалеке над волнами проступает — не то прямо в небе, не то на стене ледника — женское лицо. С выражением невыносимой скуки. Глядя в такие лица, убеждаешься: есть на свете кто-то, кому гораздо хуже приходится. И ты рядом с ним, страдальцем, зажравшийся счастливчик и обнаглевший везунок. Поэтому благослови судьбу и ступай своей дорогой, оставь несчастного скорбить и скорбеть. Может, его настигла кара за грехи в прошлой жизни.
— Как, и это всё? — вырывается у меня.
Я-то ожидала увидеть черный оскаленный череп, с которого потоками сползает магма, на темени, склубившись в тугой узел злобы, изготовились к нападению тысячи тысяч змей, пустые глазницы пышут одновременно жаром и холодом, парализуя тело, мозг и душу… А это просто памятник неудовлетворенной домохозяйке в масштабе примерно один к тридцати.
— Да с чего ты решила, что эта твоя… медуза, — Мореход, пренебрегая всяческой мифологией, выплюнул имя как нарицательное, — всемогущий монстр? С чего ты ее в хозяйки преисподней записала?
— С того же, что и все! — парировала я. — С детских кошмаров. Будто не знаешь, откуда медузы берутся…
— Знаю, знаю, — примиряюще заворчал кэп. — Вот только с возрастом они не разрастаться, они уменьшаться должны. И даже у параноиков. Будто не знаешь! — передразнил он меня, попыхивая трубкой.
Скучающее лицо плыло мимо нас, вперив прозрачные глаза в горизонт. Шторм утихал, тучи открыли вечернее небо. Но и в закатных лучах ледяная скульптура не стала зловещей, а только еще больше скуксилась. Да. Мало того, что это скучающая домохозяйка — это скучающая домохозяйка, жующая лимон.
И в самом деле, разве не от скуки люди травят друг друга — словом, делом и ядом?
Ничто их не пугает так, как череда скучных дней — до самого заката жизни на горизонте. И не сказать, чтобы уж очень далеком горизонте…
Я проводила голову Горгоны взглядом и обернулась к Мореходу:
— Все, не страшно уже. Я, пожалуй, вернусь домой.
— А ты соображаешь, где он, твой дом? Вернее, твое тело? — досадливо махнул Мореход. — Кажется, душа моя, тебя ждет большо-ой сюрприз.
* * *
И тут глаза мои открылись. Я стояла на территории больницы Шаритэ в Берлине.
Конечно, то была не настоящая Шаритэ, а ее бесчисленные фотографии. Каждый год я езжу в Берлин и каждый год хожу фотографировать эту тихую гавань в городе, и без того нешумном. Краснокирпичные псевдоготические дворцы, безлюдные улочки и скверы между ними, безразличная будочка охранника на входе — заходи, бери и уноси что хочешь — и ты заходишь, берешь и уносишь с собой ощущение, что никакая это не больница. А преддверие чего-то такого, о чем живым знать не положено, потому что иначе им не захочется оставаться в живых.
Фотографии сбиваются в папки, папки — в диски… Но никогда еще я не впадала в отчаяние настолько, чтоб напечатать сотни фотографий тихого театрально-красивого городка возле Инвалиденштрассе и оклеить ими стены моего дома.
Впрочем, «оклеить» — не то выражение.
Фотографии покрывали стены, дверцы шкафов и даже экран телевизора в три слоя, слаженно приподнимаясь от сквозняка, точно пестрые крылья — огромная стая перелетных бабочек, опустившаяся на отдых в сумеречном лесу…
Все ясно. Очередной всплеск тревоги, очередное яростное желание сбежать в безопасное, безлюдное, безвестное убежище. Стать невидимкой и раствориться в кущах. Желание, которое и у нормальных-то людей черт-те чем оборачивается — что уж и говорить о таких, как я… Что же мне сделать с моими страхами? Что мне сделать, чтобы они перестали выбивать меня из реальности, точно шар — ближнюю кеглю?
— Позвони ему — и всё! — торжествующе рявкнул Мореход у меня в голове.
— Кому? — обмирая, просипела я.
— Дракону твоему! Это же он так тебя напугал!
Я не стала спрашивать "Да почем ты знаешь?" и вообще изворачиваться. Действительно, я напугана. Я боюсь мужчин, коршунами падающих на твою жизнь с небес.
Я боюсь людей, отношений, связей — всего, чему положено отдавать куски себя, не веря в ответные «отдарки». Я же знаю, как оно бывает: отрываешь и отдаешь, ничего не получая взамен. И тебя еще великомудрые тетеньки по голове наперстком: так и надо! Надо быть сильной, надо быть храброй, надо быть бескорыстной. Надо учиться любить, и уметь любить, и хотеть любить, и раскрыться навстречу любви, даже если от нее ты превратишься в половую тряпку, об которую любовь станет вытирать ноги…
Уже бегу! — отвечаю я, осклабившись. Зачем мне спорить с тем, кто путает жизнь с конкуренцией?
Для них любовь — это выигранный конкурс. На котором именно ты оказалась самой доброй, самой красивой, самой отзывчивой, самой бескорыстной, самой добродетельной и одновременно самой сексуальной — ну и, конечно же, самой красивой! Разве ж можно отказаться от приза, подтверждающего твою самость по всем пунктам? Не говоря уже о том, что ради победы было потрачено столько сил, столько времени — как правило, в ущерб всей остальной жизни.
А некондиционным соперницам, до отвала вкусившим горечь отвержения, остается лишь собрать остатки себя в кулак и копить бескорыстие и открытость для следующей попытки…
Потому-то я и не включаюсь в погоню за любовью. И даже стараюсь держаться подальше от охотничьих троп. Еще затравят ненароком.
С другой стороны, чем ты осторожнее, тем больше превращаешься в дичь. Поскольку дичь от охотника отличается именно объемом осторожности, а отнюдь не сортом мяса. Вот я и стала дичью, пугливой донельзя. Эту круговерть разорвет только одно: не прятаться. Выйти из кустов. Вооруженной и незапуганной.
Я снимаю трубку. Алло, дракон! Это я, гм, принцесса.
Ничего нет скучнее (и стыднее) первого телефонного разговора потенциальных любовников — не видя лиц, не зная друг друга, смущенно блея и удерживаясь на линии исключительно силой духа. В этот момент так и хочется отговориться делами, отгородиться цейтнотом, пообещать перезвонить и скрыться с глаз. Если удается пережить этот разговор и не захотеть убрать свидетеля своего позора — значит, стоит продолжить знакомство. Собраться с духом и назначить свидание на конец недели. Выслушать причитающиеся любезности (вернее, благоглупости) и с облегчением повесить трубку.
Вот только с драконами система не работает. Наверное, потому, что они не нуждаются ни в любезностях, ни в благоглупостях, маскирующих нечестные намерения. У драконов нет ни честных, ни нечестных намерений. У драконов все намерения — свои собственные.
Их нельзя судить в соответствии с человеческими нормами. Поэтому, как ни странно, с драконами легче. Они небрежные игроки в знакомство, в близость, во влюбленность. То есть попросту никакие игроки. И выказывают все, как есть — равнодушие и заинтересованность, желание и отвращение, боль и радость. Драконья сила позволяет быть искренним и простодушным.
— Кстати, меня зовут Константин. Nomen est omen* ("Имя есть сущность" (лат.) — прим. авт.)! — улыбнулся он, стоя на пороге. Буквально через час после моего звонка. Просто взял, да и пришел. Человек бы так не смог. Хотя бы потому, что я б ему не позволила.
