- Да никому: в деревне-то наших, почитай, не осталось: кто не убежал, когда немцы к Москве шли, тот в овраге лежит - СС постарались, чем-то им деревенька наша не глянулась. Соседка уцелела нечаянно, три месяца в чащобе, в землянке жила, чуть не загнулась от голода.

Коршунов матернулся, замолк, потом вдруг хлопнул себя по лбу и полез в вещмешок.

- Совсем забыл… Вот картошечка… Огурчик… лучок зеленый… Надо подкрепиться, командир…

Они наскоро испекли несколько клубней, жадно поели, запили согревшейся во фляге ключевой водой и замерли, стараясь не смотреть друг на друга. Молчание продолжалось долго.

- Надо идти, Вася, - скорее попросил, чем приказал Кравченко, - здесь нам делать нечего. Берем строго на запад, попытаемся пересечь линию фронта в ближайшей точке. Хорошо бы знать, где она, эта точка, где она, линия фронта.

- На западе - это точно, - не поднимая глаз, произнес Коршунов.

Когда солнце окрасило горизонт в багряные тона, разведчики стали собираться в дорогу. Кравченко решил пробираться к немцам, пока еще можно было догнать фронт. По настроению людей, встречавшихся в пути, было видно, что обещанное фюрером контрнаступление с использованием нового оружия пока не началось. Наоборот, из обрывков разговоров Кравченко составил сводку последних событий и вычертил примерную линию противостояния германских и советских войск. По его прикидкам, «красные» должны были подходить к Минску. За время их с Коршуновым путешествия фронт откатился на запад почти на сотню километров! Чтобы догнать его, нужно было идти и ночью и днем, спать не больше четырех-пяти часов в сутки. Но чем ближе к передовой, тем труднее добывать продукты. Значит, надо запастись здесь.

- Возьми, командир, картошку, что осталось, - будто прочитав его мысли, произнес Коршунов и, помедлив, выдавил: - я, наверное, с тобой дальше не пойду…

Кравченко вопросительно поднял глаза. Коршунов затянулся еле дымящейся самокруткой, выпустил клуб дыма и вздохнул:

- Я здесь останусь… хочу ее дождаться… посмотреть, с кем приедет… А может, одна… Автомат я оставлю, а гранаты ты возьми, тебе они нужнее, хоть и тяжелые, заразы. Нет, одну я приберегу… Для себя.

Кравченко молча принял из рук Коршунова «лимонки», загрузил в мешок картошку и немного лука, затянул тесемки.

- Присядем на дорожку, что ли? - спросил Коршунов, пристраиваясь на бугорок.

- Ты проводи меня, Вася, а то как-то не по-русски, даже за калитку не вышел.

- Провожу, какой разговор! - с готовностью поднялся Коршунов.

- Как себя вести, в случае чего, ты знаешь, учить не буду, - холодно произнес Кравченко.

- А для чего я ее оставил? - Коршунов показал на висящую на поясе гранату.

- Постарайся остаться в живых, мы скоро придем, - подбодрил напарника Кравченко, понимая, что врет.

Они миновали завал из срубленных то ли миной, то ли снарядом берез и вышли на полянку.

- Здесь расстанемся, командир, долгие проводы - лишние слезы, - сказал Коршунов и протянул руку.

- Пожалуй, - Кравченко крепко обхватил протянутую ладонь. Рука у Коршунова немного тряслась. Кравченко посмотрел напарнику в глаза - в них стояли слезы.

- Только в спину не стреляй, командир… - прохрипел Коршунов и отвернулся.

- Иди, Василий, - бросил Кравченко, так ничего и не пообещав.

Коршунов втянул голову в плечи и медленно побрел по поляне в сторону деревни. Он вслушивался в каждый шорох, готовясь к лязгу затвора и сухому треску очереди. Десять шагов… Пятнадцать… Не оглядываться… Двадцать… Значит, не выстрелит! Коршунов сделал еще шаг и обернулся. Кравченко смотрел ему вслед, не снимая рук с автомата, потом сорвал фуражку и крикнул: «Иди, Васька, иди!» Коршунов махнул пилоткой - «Мы еще посидим в кафе на этой… как ее… Унтер ден Линден!.. Посидим, командир!»… - сделал еще шаг.

Кравченко увидел лишь яркую вспышку под ногами Коршунова и упал, сбитый взрывной волной. Через секунду он попытался вскочить, но грохнул еще один взрыв, и что-то острое впилось в ногу выше колена. Теплая, липкая кровь струйкой потекла в сапог. Он рванулся было к месту взрыва, но тут же замер, понимая, что кругом - мины. Вернулся к кустам, срезал длинную жердь и медленно пошел к дымящейся воронке, ощупывая каждый сантиметр засыпанной прошлогодними листьями земли. От Коршунова почти ничего не осталось. Сначала противопехотная мина подняла его на воздух, оторвав ноги. Второй взорвалась висящая на поясе Василия граната. Она разнесла в клочья все, что осталось после первого взрыва. Вдалеке валялся искореженный автомат.

Кравченко присел. Боль давала о себе знать. Он аккуратно приспустил галифе и увидел торчащий из бедра осколок гранаты. «Хорошо, неглубоко», - успокоился Кравченко, достал нож, маленькую фляжку с водкой - НЗ - протер лезвие и, стиснув зубы, достал из ноги еще горячий кусок рваного, с острыми углами металла. В мешке нашелся кусок бинта. Кравченко плеснул на рану водки и стянул ремнем ногу, наложил бинт и натянул галифе. «Через полчаса не забыть снять стягивающий ремень», - черкнул он в памяти и бросил взгляд на воронку. «Вот и все, Василий Коршунов, вот ты и перешел линию фронта. В прошлое не возвращаются… А если и возвращаются, то только так, как выпало тебе. Теперь у тебя все - в прошлом… Прости, я даже не могу похоронить тебя по-людски: хоронить нечего… Но главное в другом: завтра деревенские приведут сюда саперов, саперы позовут НКВД, и они пустят собак по моему следу… А у меня нет сил бежать…»

Кравченко ковырнул ножом горсть сухой, рассыпающейся в руках земли, бросил ее в воронку, шепнув: «земля тебе пухом», тяжело встал, пристроил поудобнее вещмешок и побрел меж берез со срезанными артобстрелом макушками.

…Каждый шаг давался с трудом: боль не утихала, кровь продолжала сочиться. У лесного ручья он присел на поваленную осину, стиснув зубы, стянул сапоги и стащил пропитанные кровью галифе. В мешке отыскал последний кусок бинта, промыл, перевязал рану. Попробовал застирать одежду, но получилось еще хуже - бурое пятно расползлось, окрасив штанину в грязно-зеленый цвет. Он повесил мундир на ветку орешника, надеясь, что солнце хоть немного поправит его неприглядный вид, и растянулся на подвяленной жарой, колючей, неуютной траве.

«Если рану не обработать как следует, через дня три-четыре может начаться нагноение… В деревне ни йода, ни спирта, конечно, не найти… Надо искать какой-нибудь госпиталь… Судя по всему, фронт далеко, ни штурмовиков, ни истребителей, только тяжелые бомбардировщики за эту неделю… Ушел фронт. Значит, и санчасти тронулись за ним. Может наткнусь на какой-нибудь забытый медсанбат. А что скажу? Где ранен? В лесу? Что я там делал? Ловил немецких диверсантов? Один? Вдвоем бы с Куршуновым - хоть как-то походило бы на правду. Эх, Васька, Васька! Не смог бы я выстрелить тебе в спину, а обязан был это сделать… Не смог бы… А он во всем сознался бы, попади в руки НКВД… И гранату, “последнюю подружку”, сдал бы какому-нибудь сопливому сержанту… Были бы вдвоем, ушли бы к немцам… Надо идти, пока могу… Но до линии не дотяну. Кровь не останавливается - потеряю сознание и сдохну под кустом. Лисы обглодают… Тьфу, лучше не думать. Погоди, кровь, вроде, утихла… Точно! Но это пока лежу. Только встану - опять побежит…» - Кравченко ненадолго забылся. Разбудило палящее солнце. Одежда высохла, но лучше от этого не стала. Он медленно, чтобы сохранить силы, оделся, срезал палку покрепче и неторопливо побрел по краю леса. Через час показалась окраина Красного. Кравченко отбросил самодельный костыль и вышел на проселок. Первая попутная полуторка тормознула, окатив его пылью, сидевший за рулем паренек в выгоревшей гимнастерке открыл дверь и крикнул:

- Вам далеко, товарищ капитан? До Красного могу подкинуть, садитесь в кабину!

- Спасибо, приятель, - кивнул Кравченко и взобрался на ободранное сиденье.

Они подкатили к райцентру так быстро, что он не успел затеять разговор, чтобы выяснить хотя бы главное - далеко ли фронт. Пожав шоферу руку, выбрался из машины и уверенно зашагал по улице, всем своим видом показывая, что эти места ему знакомы. На углу, где пожилой мужичок пристраивал к деревянному столбу почтовый ящик, он остановился, перевел дух и махнул рукой: