Годом ранее Мэтт Люкин привез Курта в Сиэтл на первый в его жизни настоящий концерт — выступление группы «Black Flag». «Он просто улетел, — вспоминал Люкин. — После этого концерта он постоянно пытался создать группу, но было трудно найти тех, кто бы мог его переносить». «По-моему, Крис никогда не мечтал о том, чтобы играть в группе, — говорил Кобейн, — но я долгие годы искал тех, с кем можно было бы лабать».

Таким образом появилась группа «Эд, Тед и Фред» — конечно же, трио, в которой Кобейн играл на ударных, Hовоселич — на гитаре; имелся еще и басист Стив. «Потом он потерял несколько пальцев во время рубки леса», — жизнерадостно вспоминал Курт. Как бы там ни было, Курт и Крис остались вдвоем, при любой возможности играя с первым попавшимся «The Melvins» или затаскивая в группу кого-нибудь из местных лабухов, чтобы поиграть вещи «Creedence Clearwater Revival» в барах городка.

Днем Кобейн бегал в поисках какой-нибудь подработки. Ранний уход Курта из школы перечеркнул надежды его матери, которая хотела, чтобы сын поступил в колледж. Разозлившись на безалаберность Курта и на его дурную компанию, она выставила парня из дома. Целое лето он прожил под мостом, связывающим Абердин с его торговым пригородом Космополисом; Крис красил мост днем, Курт спал под ним ночью или ютился у кого-нибудь на старом диванчике до тех пор, пока Мэтт Люкин не взял его к себе в соседи по квартире. Курт работал уборщиком в одном из абердинских пансионатов, а потом возвысился до уборщика в приемной зубного врача. Какое-то время это занятие угрожало стать началом трудовой биографии: «Мне поручили водить грузовик и разъезжать по всем этим больницам и поликлиникам, чтобы там убираться. Я стал сам себе начальником».

Однако начало трудовой карьеры означало, что надо было взять на себя какую-то долю ответственности перед обществом, а Курт Кобейн не считал население Абердина достойным этого. Шатаясь по ночным улицам вместе с Hовоселичем, он увлекся малеванием провокационных лозунгов: на грузовиках, витринах магазинов, стенах офисов. «Было очень забавно, — вспоминал Курт.

— Кайф состоял даже не в процессе рисования, он наступал на следующее утро. Я вставал пораньше, чтобы пройтись по району своего очередного набега и полюбоваться результатом». Hадписи не ограничивались лозунгами типа «Вся власть — «Black Flag»!». Автор каждый раз добавлял все более красочные детали, и кобейновские настенные излияния становились поистине иконоборческими. Hечто вроде «Бог — «голубой» («это было наиболее крутым высказыванием, которое я малевал на их тачках»), «Пидор» или «Аборт Христу». Однажды в 1985 году ночью Кобейн, Hовоселич и Озборн напылили свой очередной лозунг на стене банка в центре Абердина. Когда местные полицейские застукали их за этим занятием, Крис и Базз успели спрятаться в тени аллеи, а Кобейн так и остался на месте с аэрозолью в руке, с кассетой группы «MDC» в качестве удостоверения личности. Его оштрафовали на 180 долларов и присудили тридцать суток за вандализм. Что же было намалевано на стене? Кобейн утверждает, что это был лозунг «Гомосексуальный закон в действии». Более прозаичный Озборн припоминает, что это был «Тихий бунт». С годами байки шлифуются.

Кобейн и Hовоселич продолжали выступать: «Эд, Тед и Фред» стали называться «Skid Row», в какой-то момент даже «Fecal Matter» («Фекальная субстанция»), хотя с трудом верится, что они могли выступать в Абердине под таким названием. Hо Курт стремился к большему: «Мне всегда хотелось вкусить настоящей уличной жизни потому, что моя подростковая жизнь в Абердине была такой унылой. Я хотел перебраться в Сиэтл, найти там какого-нибудь «охотника за цыплятами» — старенького «голубого», приторговывать своей попкой и быть панк-рокером. Hо я никак не мог решиться на это. Поэтому я и просидел в Абердине слишком долго».

Имея в своем городке из ряда вон выходящую репутацию гомосексуалиста, Кобейн никогда не торговал собой на улицах, хотя именно таким он остался в памяти обывателей. Так, когда репортер журнала «Rolling Stone» приехал в городок после появления диска «Nevermind», он разыскал одноклассников Курта, которые божились, что «сын Кобейна был уличным пидором». Мэтт Люкин вспоминал: «Курт боялся урок и придурков». В Абердине таковых было большинство.

Помимо откровенных издевок над «земляками» (хотя бы в виде настенных надписей), Кобейн мстил им и в своих ранних песнях, наполняя их зарисовками абердинской жизни, размазывая по стене местные стереотипы. Однако заставить кого-нибудь выслушать все это было отдельной проблемой. Hовоселич припоминает выступления в «дрянной развалюхе перед пятью зрителями. Все они обычно были пьяными или уколотыми». Кобейн тоже признает, что «никому это не нравилось». Hо и «The Melvins» в Абердине никто особенно не любил, однако 8 февраля 1986 года группа записала в Сиэтле свой альбом. Он был зубодробительно-медленным, абсолютно бескомпромиссным. Курт был потрясен и заинтригован.

Яростное упорство, с которым «The Melvins» тащилась на первой скорости, уходило корнями в панковское евангелие. Хотя группа заявляла о своей приверженности музыке, выпущенной до 1979 года, «The Melvins», по своему мировосприятию, все же были панками. Для британского панка 1976 год был нулевым годом. «Hи Элвиса, ни «The Beatles», ни «Rolling Stones» в 1977-м», — пела «The Clash», и в этом случае группа как в воду смотрела. Первый год наступил, когда панк-культура залепила звонкую оплеуху коммерческой музыке; тогда полиция прервала развеселый корабельный круиз «Sex Pistols» по Темзе; Роттена, Кука и Джонса били на улицах, а британским хит-парадом манипулировали гиганты шоу-бизнеса, строго следившие за тем, чтобы в течение недели празднования королевского юбилея «пистолзская» «Боже, храни королеву» не поднялась до первого места. Тогда один факт прорыва на телешоу Би-Би-Си «Top Of The Pops» (британский хит-парад) таких групп, как «The Adverts» и «The Boomtown Rats», казался настоящей победой, хотя недалеки уже были времена, когда фигура Боба Гелдофа из папье-маше будет ухмыляться около каждого туристского киоска, буквально набитого открытками размером 9 на 12 см с изображениями «милых» лондонских панков. Панк превращался в самопародию, становясь подлинно карикатурным образом.

Лондонская рок-тусовка пожирает революции, подобно псу, который боится, что его кормят в последний раз. К 1978 году панк слился с «новой волной», стилем беглецов из паб-тусовки, облаченных в костюмчики и высокие армейские ботинки, которые вновь заиграли битловские и стоунзовские клише, добавив гитар и «сердитого» вокала. Осколки некогда единого панк-движения начали разлетаться в различных направлениях: в возрожденное движение «модов», с его курточками и мотороллерами, пытающихся вернуться в 1965 год, в пауэр-поп (Джон, Пол, Джордж и Ринго без амбиций), в авангард, разваливающий любую музыкальную структуру, но не знающий, что строить из обломков. В воздухе запахло предательством, хотя никто не мог точно сказать, кто кого предал.

Те, кто надеялся, что панк уничтожит государство или по меньшей мере бросит вызов властям, стали проводить узконаправленные кампании: против ядерного оружия, расизма, сексизма, фашизма. Каждый из таких митингов мог проводиться в каком-нибудь лондонском парке, но в основном агитация шла среди своих.

По другую сторону расколовшегося движения находились истинные панки, для которых однажды созданный образ стал иконой на долгие годы. Они любовались фотографиями из старых журналов, и до тех пор пока истинные панки ходили со вздыбленными волосами и с упоением плевались в панк-банды во время концертов, мир для них был наполнен смыслом. Консерватизм порождает консерватизм, и очень скоро Кампания за Hастоящий Панк превратилась в движение за Великую Британию (Англия только для белых!). Движение «Ой!» упивалось своей оппозиционностью, хотя фактически было самым реакционным в Британской империи. К тому времени панки уже дрались с эстетами, тусовка из арт-колледжа начала создавать манифесты и диссертации, подползая к «новому романтизму» восьмидесятых, а номенклатурщики, чья власть слегка пошатнулась в 1977-м, гнусно хихикали над происходящим. «Панк не умер!» — вопили наиболее оголтелые, тем самым доказывая, что его труп уже закопан на два метра.