По приказу из Ставки все способные к строю неоднократно убирались с нестроевых должностей на фронт, и мера эта распространялась и на организацию Марии Павловны. Но достаточно было её телеграммы генералу немцу Эверту, как, по мановению жезла, приказание отменялось, особенно для «жертв» с немецкими фамилиями.

В минувшем году на Минском фронте открыто заговорили, что поезд княгини в Столбцах кишит шпионами. Вскоре поезд убрали в тыл.

Внезапные поездки Марии Павловны по фронтам обыкновенно совпадали с переменами не в нашу пользу. А ездить она любила.

Странное совпадение случилось минувшею осенью.

В начале сентября, когда на южном побережье Крыма лечились увечные воины, обнаружен был в горах радиотелеграф, сообщавшийся с неприятелем.

Перед этим числа 14-го сентября прибыла в Ливадию Мария Павловна на три дня.

Эти три дня растянулись в недели: здесь её один за другим посещали видные немецкие колонисты, которые широко открывали перед княгиней свой кошелёк на нужды «организации».

В этом деле адъютанту князю Масолову помогал ныне арестованный бывший охранник, а потом градоначальник Ялты генерал Спиридович, трогательным единением которого с Кулябкой, коллегою его по убийству Столыпина[653], умилялась курортная публика.

Один из больных офицеров, зная о немецком шпионаже на флоте, в частном письме сообщал, что, по его мнению, катастрофа на Чёрном море неизбежна, но его письмо было перехвачено; и офицер этот, под предлогом несоблюдения госпитального режима, был спешно увезён в автомобиле Спиридовича в Севастополь на крепостную гауптвахту.

На следующее утро офицер проснулся в своей камере от оглушительного треска, а немного спустя через окно с железной решёткой увидел огромный столб дыма. То была катастрофа дредноута «Мария».[654]

Офицер отметил в своей записной книжке: «Мария» погибла от Марии».

Об этих «загадочных» совпадениях знали все… Не желал о них слышать только Николай….

Работа шла вовсю… Мясоедов предавал целые армии в Восточной Пруссии. Сухомлинов губил миллионы русских солдат, крал народные гроши и топтал в грязь не только достояние, но душу всенародную… Протопоповы, Штюрмеры вели торговлю честью и благом Родины из-под полы… И все понимали, что их работа совпадает с интересами державного «хозяина» царства, как об этом нагло объявил Мясоедов перед казнью…

И если, уступая общественному негодованию, была выслана из столицы фрейлина Васильчикова[655], доставившая Алисе Гессенской и той же Марье Павловне старшей письма от германского императора и его супруги, то менее заметные, но более вредоносные агенты, как те же Распутин и Бадмаев, оба пляшущие под дудку немецких банкиров вроде Явинера, всё ближе и ближе прижимались к ступеням трона, заражали воздух тлением, овладевая волей «самодержца»…

Но тут колесо судьбы повернулось. Настали священные февральские и мартовские дни…

О них дальше… Здесь можно только порадоваться, что не помогли бывшему царю ни тучи предателей, ни полки палачей с намыленной верёвкой в руках…

Сгинули они, и сгинул призрак самодержавного насилия и произвола во всей земле!..

Печально коротает дни в опустелых покоях Александровского дворца их «миропомазанный» хозяин и покровитель, их вдохновитель на чёрные дела, царскосельский узник Николай.

Наёмные холопы, предатели своей родины, разбежались, предали того, перед кем пресмыкались, впрочем, сам хозяин порою предавал своих слуг, даже самых верных и полезных ему, вроде Столыпина.

Многие помнят фразу этого по-своему честного, прямого в убеждениях «охранника»-министра. Однажды он так отозвался о своём «обожаемом монархе»:

– Я Николая не продам… но он меня – наверное, если понадобится…

И Столыпин не ошибся.

Как бы подтверждая пророческие слова Столыпина, Николай не только не подверг каре настоящих виновников направивших руку Богрова на роковой выстрел, – нет, он как добрый «царь-батюшка», освободил от суда Курлова[656], Спиридовича вместе с другими организаторами убийства, совершённого на глазах государя и даже, к общему соблазну, возвысил по должности провокатора, генерала Курлова…

Оно и понятно: Курлов, живой негодяй, мог ещё пригодиться царю… А Столыпин был уже мёртв!

И Судьба всё подочла, всё взвесила…

Как сеявший ветер – пожал бурю этот последний царь!

С утра 14 февраля в Петрограде, в особенности в рабочих кварталах, наблюдалось тревожное настроение. Ждали известий из Таврического дворца, загадывали о том, во что выльется первое заседание Государственной думы, в котором должен был впервые выступить новый кабинет князя Голицына. На заводах работы не шли. Бастовало около трёхсот тысяч рабочих, которые выжидали событий и намерения выступить к Таврическому дворцу не имели. Местами происходили демонстрации, носившие мирный характер. Рабочие с пением направлялись к Невскому. В течение дня столкновений не было. Тем не менее народное брожение не улеглось на другой день. На площадках трамваев приходилось наблюдать оживлённые беседы солдат с публикой. Солдаты громко заявляли народу: «Начните, а мы вам не изменим». Такое настроение продолжало беспрерывно возрастать вплоть до 19 февраля, когда слова уже стали претворяться в действия.

К этому дню хлебный кризис в столице обострился до крайней степени. Отсутствие хлеба взволновало и те слои населения, которые обычно равнодушно относятся к общественным явлениям. Стали раздаваться угрозы против продавцов хлеба. 21 февраля на Петроградской стороне начался разгром булочных и мелочных лавок, продолжавшийся затем по всему городу. Неумелые распоряжения Риттиха и назначенного петроградским уполномоченным по продовольствию немца Вейса ещё более раздражали массы. 22 февраля начальство Путиловского завода объявило предприятие закрытым под предлогом беспорядков. Этому объяснению в городе не поверили, так как беспорядков никаких не происходило, и раздражение стало принимать всё более острые формы. В районе этого завода и затем на всех окраинах, где расположены фабрики, огромные толпы ходили с криком: «Хлеба, хлеба!».

Двадцать третьего февраля характер выступлений толпы изменился.

Рабочие массы не оставались более в своих районах, а огромными толпами устремились в центральные части города, но серьёзные демонстрации начались только 24 февраля.

В этот день к вечеру прозвучали первые выстрелы во время митинга, происходившего у городской Думы. Ещё ранее кто-то стрелял у Литейного проспекта, о чём быстро распространилась весть по всему Невскому. Толпа разгромила кафе «Пекарь», так как выстрелы в собравшихся у городской Думы направлялись оттуда, от угла Михайловской и Невского. Этими выстрелами были убиты двенадцать человек и многие ранены.

Толпа рассеялась, но вновь собралась более густыми массами на Казанской площади. Тысяч до десяти человек с обнажёнными головами стали петь революционные песни. К площади приближались казаки. Толпа встретила их криками: «Ура, да здравствуют казаки!». Другие кричали: «Хлеба, хлеба!» Толпа с Казанской площади разошлась после того, как части войск предупредили, что вынуждены будут стрелять. Несколько позже на Знаменской площади произошло событие, изменившее отношения толпы и войск. Полицейский пристав ударил шашкой студента из толпы, а стоящий рядом казак тяжело ранил пристава. С этой минуты появилась надежда, мало-помалу переходившая в уверенность, что ни казаки, ни войска стрелять в народ не станут.

Вечером 24 февраля на окраинах города уже явно стали обозначаться выступления, носившие массовый народный и при том весьма активный характер. Толпа не исполняла распоряжений полицейских агентов и вступала с ними в борьбу. При этом много полицейских было ранено, и в их числе полицмейстер полковник Шалфеев.