Николай ничего не нашёлся сказать; одарил медалью Кузнецова, простого пастуха, «ласково посмотрел на раненого, улыбнулся ему и отошёл», как отмечено в «летописи»…

Вот другой, подпрапорщик Кочубей, раненный в боях при реке Сане.

– Большие бои были на Сане? – вдруг задаёт ему вопрос Николай, как будто не знает, что там творилось…

– Так точно, здоровые были бои! – по-солдатски отвечает Кочубей.

– Лезли? – звучит следующий вопрос Николая.

– Здорово лезли! – рапортует подпрапорщик.

– Желаю тебе скорее поправиться! – закончил свою «милостивую беседу» царь и отошёл…

В том же духе проходили и все остальные встречи с ранеными.

Но вот, наконец, 25 сентября – Николай проявил настоящее геройство. Дадим слово генерал-майору Дубенскому: «Государь Император, выехав из Ставки, повелел поезду остановиться и проследовал в крепость Осовец, чтобы лично поблагодарить гарнизон за отражение атаки».

«Таким образом, Его Величество изволили быть вблизи боевой линии».

«Без всяких приготовлений, рано утром 25 сентября Его Величество, оставя свой поезд, в автомобилях, в сопровождении самых близких лиц свиты: военного министра Сухомлинова (ну конечно!! – Л. Ж.) и др. отправился в Осовец».

«Всё это было так необычно… Так просто, так близко к боевой линии: в 12 верстах в эти минуты шёл бой!» – восторгается придворный летописец.

И за то, что царь не решился ближе двенадцати вёрст подойти или подъехать к линии огня, да за последующие подвиги в таком же роде Николаю Романову был присуждён даже Георгиевский крест, который он принял и носил с гордостью.

В Ивангороде герой, комендант крепости генерал Шварц[592] по-спартански доложил государю:

– Атака крепости трижды отбита и неприятель трижды отражён!..

Генерал говорил царю о «сверхгеройстве» русских ратей, отразивших железный натиск немцев…

Царь улыбался и слушал молча… Слушал и Сухомлинов. И оба они сделали своё дело.

Сухомлинов постарался, чтобы не хватило снарядов… и геройский Осовец и Ивангород попали в руки врагов России… Царь ничего не сделал, чтобы помешать такому беспримерному предательству…

И эти крепости, и ряд других оказались в руках врага! А Николай посещал фронт, гостил в Ставке Верховного Главнокомандующего… Морщил своё отёкшее бледное лицо, слыша, что войска более восторженными кликами встречают Николая Николаевича, чем его самого…

И в конце концов, найдя удобный предлог, племянник сместил неудобного родича… Послал его подальше на Кавказ, вопреки общественному мнению, вопреки голосам союзников (вроде речи Бальфура[593], прославляющей работу великого князя на фронте)…

Работа в Ставке шла своим чередом, но её нередко тормозил Николай попытками внести нечто от себя в стихийный ход мировой, общечеловеческой борьбы.

Войско, не говоря уже о высшем командном составе, видело, какую пользу приносит общему делу государь, но все молчали, надеясь, что Судьба поможет России…

Но когда широко прокатилась весть о гибельном влиянии немки-царицы и её «святого» Гришки на царя и ведение войны, началось глухое, скрытое брожение и среди войск, и среди командующего состава…

Когда до фронта докатились слухи о неурядицах в тылу, где гниют запасы хлеба и мяса, а жёны и дети воинов мрут от нужды и лишений, мёрзнут часами в очередях за куском хлеба… Когда узнали войска, как нагло мародёрствуют короли-сахарозаводчики, князьки-помещики и грабители-купцы… Как продают врагам родину оптом и в розницу всякие Штюрмеры, Сухомлиновы, Протопоповы, Шитиримы, возглавляемые развратным хлыстом Распутиным… Колыхнулась громада войск, протянувшихся от Балтики до Тигра и Евфрата…

Даже старуха мать Николая, всегда презрительно относившаяся к голосам «русского полудикого общества и русской черни, этой безграмотной, грязной сволочи», – даже она оценила правильно события последних лет и пыталась остеречь сына… Всё напрасно!

Не умея выбирать людей, нужных России на высоких постах министров и верховных советников короны, Николай служил буквально игрушкой людей, его окружающих, достаточно наглых, сильных волей или хитрых настолько, чтобы влиять на эту женственно-безвольную натуру.

И вместе с тем, сделав ошибочный выбор, Николай уже не скоро сдавался… Или сдавался внешне, а про себя, в душе, оставался неколебим и вёл прежнюю линию, хотя бы во вред личным интересам и насущным потребностям народа, во вред своему роду и династии с кровоточивым мальчиком-наследником во главе.

Близкие и дальние родичи, видя, к чему может привести страну и династию такое упрямство, старались лично и при помощи людей, которым, казалось, верил, которых ценил Николай Романов, несколько образумить его… Открыть то, на что он как бы умышленно закрывал глаза, словно страус, прячущий в песок голову во время опасности.

Раньше всех подняла голос старуха мать, вдовствующая государыня. Беззаботно, весело прожившая долгую жизнь, при муже Мария Фёдоровна мало вмешивалась в дела по царству. Да и Александр III был не такой человек, который подчинился бы влиянию жены или любовницы, всё равно. Но когда в последние годы царствования сына особенно резко проявилось пагубное влияние, какое возымела на бесхарактерного Николая «немка-царица», Алиса Гессенская, царица-мать подала голос.

Несомненно, что особой государственной мудростью вдовствующая императрица не отличалась. Но кроме личного раздражения против невестки, занявшей первенствующее положение, мать своим здравым умом поняла, что дело не кончится добром. Особенно это стало ясно старухе после японского разгрома, когда разразилась октябрьская революция 1905 года. И потом, когда началась первая мировая война…

Ещё в 1905 году ни для кого не было тайной, что Мария Фёдоровна находит старшего сына малопригодным для роли Российского императора, царя Польского, великого князя Финляндского и пр., и пр.

Шли усиленные подготовления… Уже войскам и офицерскому составу некоторых гвардейских полков готовились новые шифры с вензелем нового царя, Михаила Александровича.

Но затея сорвалась почти в самом зародыше… Царица-мать долго потом жила в Дании, а вернувшись в Россию, в дни последней войны, приглядевшись к тому, что творится невесткой-царицей и самим Николаем в стенах тихого Александровского дворца, старуха – после нескольких попыток образумить сына – предпочла не видеть и не слышать позора, которым окружена была, в котором купалась царская чета.

Мария Фёдоровна уехала и поселилась в Киеве, где её и застала буря Великой русской революции.

Но ещё до этих священных дней старая царица приглашала к себе киевских депутатов Государственной думы – Б. Я. Демченко, А. И. Савенко, беседовала с ними о положении страны, о ходе военных действий, не стесняясь, осуждала политику и частную деятельность своего царственного сына. Когда ей задавали вопрос: «Почему, ваше величество, не выскажете своих мнений государю?» – старуха прямо заявляла:

– Слова мои никакого значения там не имеют… Я уж пыталась не раз образумить сына… Остеречь его от той опасности, в которую толкают Ники окружающие и особенно его жена. Всё напрасно… Голоса моего там не желают слышать!.. И я сочла за лучшее отойти!..

Великие князья ещё в 1911 году пытались создать нечто вроде союза противодействия тому гибельному влиянию, какое оказывала на мужа Александра Фёдоровна. Военный юрист по образованию, великий князь Андрей Владимирович[594] совместно с другими родственниками даже набросал несколько статей, которые следовало ввести в основные законы империи, в отдел, касающийся царской фамилии, и таким образом оградить себя и династию от печальных последствий слепого доверия, какое питал Николай к своей супруге.