Она пугается, вскрикивает, хочет отогнать его и ударяет по краю корытца.

На мизинце у неё материнское кольцо с изумрудом. Она смотрит на него: беспорочный изумруд треснул, потускнел; во все стороны расползлись перистые узоры, как иней на окне.

И вот квадратный зелёный камень начинает расти, всё растёт, бледнеет и вырастает в зияющее окно, за которым клубится густой туман.

Окно надвигается на неё, тянет к себе, втягивает. Что-то её подхватывает и проносит сквозь окно и туман в пустоту. Она пугается ещё пуще…

Туман редеет, рассеивается. Она видит себя сидящей за ужином на концертном балу в Зимнем дворце.

Необъятный Николаевский зал обращён в рощу широколиственных пальм среди заросли живых цветов. Сотни раззолоченных лакеев, золотые блюда; мундшенки[527], арапы, скороходы… Давно знакомая, привычная роскошь царского приёма ей кажется чрезмерной, неправдоподобной.

Кругом – все знакомые. Тут и тётя Ольга, и князь Жюль, и Сашок, и княгиня Lison, и Голынины; только отца почему-то нет. Сидят они нарядные, весёлые, но странно: у всех – глаза закрыты.

Сама она вся в белом и в блёстках. На лбу у неё парадная диадема. Верхние девять жемчужин такие тяжёлые, что головы не повернуть и ноет в висках.

Прямо напротив, за соседним столом, – государь в красном кавалергардском колете[528]; лицо у него необычное, белое, как крахмал. Он глядит на неё внимательно и моргает правым глазом. А левого глаза будто вовсе нет.

Ей жутко, хочется спросить у Серёжи… Но он молча встаёт из-за стола, идёт по залу вдоль пальмовой аллеи и уходит, не оглядываясь, всё дальше, дальше… дальше…

Внезапно – точно молния с багровым блеском. Люстры, пальмы, лепные карнизы, столы с золотыми блюдами, кавалергарды в супервестах[529] у дверей… все гости, государь закачались, завертелись и попадали. Она кричит: «Серёжа!» Он оборачивается. Но в зал врывается поток какой-то бурой липкой мути и хлещет между ними, всё сметая по дороге. Она хватает за руку Адашева: «Спасите!» А он сидит без аксельбанта, на голове ермолка, в расширенных зрачках какой-то странный блеск, и бессмысленно хохочет…

В смертельцом ужасе она глядит на материнский изумруд: «Пока он цел, безвластна вражья сила!» Но заветный камень тут же, на глазах, вспухает, надувается…

И вдруг он лопается, испуская смрад, как пузырь на чёртовом болоте.

Задыхаясь в припадке водянки, в ясный осенний день умирал царь Александр III[531] в Крыму, в своём Ливадийском дворце. Лжесвятой «старец» Иван Кронштадтский[532], исступлённо выкрикивая, возлагая руки на умирающего, провожал его в «лучшую жизнь». А у кресла царя стоял невзрачный, с бледным лицом человек в полковничьем мундире[533], с красными, заплаканными глазами, скрашивающими незначительное, маловыразительное лицо с мелкими, женственными чертами…

Это был наследник трона, Николай. Тут же стояла высокая стройная женщина, немецкая принцесса Алиса Гессенская, на которой умирающий отец приказал жениться старшему сыну.

Хотя и странное, малообъяснимое, но всё же искреннее чувство питал наследник к некрасивой, развратной, но умной танцовщице, с которою жил много лет, имел детей…[534] Но – приказ был дан… Полковник подчинился ему беспрекословно, взял в жёны «гессенскую муху»[535], как уже успели прозвать в народе Алису… Гражданская жена как бы по наследству была передана другому великому князю из многочисленной семьи Романовых…

И Николай, бледный и безмолвный, стоял у кресла, в котором умирал царь, метавшийся и от предсмертной муки, и от сознания того, в какие ненадёжные руки переходят после него власть над огромным царством и судьба рода, участь всей династии.

Если и раньше Николай Александрович не проявлял блестящих способностей, не отличался силой воли и твёрдостью характера, то после удара саблей по голове, полученного в Японии, юноша окончательно утратил душевное равновесие, не говоря об умственной ясности. Где остался рубец от удара, там кости черепа разрослись, стали утолщаться и вечно давили на мозговую оболочку, вызывая этим неправильность, расстройство деятельности в левой половине мозга. А это неизбежно отразилось на всей духовной деятельности Николая.

И только одно осталось незыблемым в будущем повелителе России: безукоризненная дрессировка, усугублённая влиянием властного, беспощадно требовательного отца, который порою не брезгал расправляться «собственноручно» с виновными…

Окружающие, даже самые близкие люди, порою дивились: каким спокойным на вид остаётся будущий царь в минуты самых острых переживаний.

Вечной улыбкой и ласковым, словно заискивающим выражением своих красивых «газельих» глаз юный полковник – царь в грядущем – подкупал людей недальновидных, пугал тех, кто умеет под внешней личиной нащупать душу человека.

– Это второй Александр Благословенный![536] Такой же prince-charmeur[537]! – лепетали придворные красавицы, кандидатки на фавориток.

– В тихом омуте черти водятся!

Так можно было резюмировать соображения более дальновидных, наблюдательных людей…

А события шли своим чередом…

Алкоголика-царя не стало. Его грузное, налитое водой и вином тело стало разлагаться чуть ли не сейчас же после кончины… Не помогло и бальзамирование…

Над великой империей воцарился маленький человечек в мундире полковника, с глазами газели, с умом штык-юнкера[538], с душою обывателя.

Пришло время прибыть в Москву, осенить шапкой Мономаха свой проломленный сталью череп, возложить священные бармы Мономаха на плечи, где тесно было даже полковничьим эполетам…

Но после гнёта, испытанного в годы царствования Александра III, народ ещё не предвидел, что наследник будет хуже отца.

Россия ждала чего-то, на что-то надеялась…

Правда, надеялись только широкие тёмные массы, полагавшие, что молодой, кроткий на вид новый царь будет лучше старого.

Сознательные круги, даже военные, знающие близко полковника, только покачивали головами.

По Москве, задолго до прибытия сюда на коронацию царя, ходило крылатое слово:

Этого не случилось в полном объёме, но вовсе не по вине нового царя. Насколько он духом, волею и умом оказался мельче своего тёзки, настолько и последующие годы власти этого «Последнего» только в карикатурном виде напоминали крутое царствование прадеда.

Но в одном сходна их судьба: рядом несчастий всенародных отмечено царение того и другого с самых первых дней…

Тёмная смерть Александра I[539]… Декабрьская резня…[540] Казни и расправа с теми, кто считался цветом армии и русского общества в 20-х годах прошлого столетия, – широкая прелюдия к симфонии произвола, разыгранной в России царём-палачом Николаем I и спустя тридцать лет закончившейся крымским позором и самоотравлением…[541]