Оставшиеся пятьдесят ярдов полицейские шли пешком. Моросил дождь. Вдоль Годдторп-роуд стояли одинаковые оштукатуренные дома, построенные на закате Викторианской эпохи. Они тянулись от северного края Ледброук-гроу. Можно не сомневаться, что эти прочные монументы, олицетворяющие семейные устремления своего века, однажды будут приобретены, модернизированы, переделаны в дорогие квартиры и выставлены по ценам, доступным от силы двум высокооплачиваемым интеллектуалам, привлеченным удобством расположения улицы. Но пока что дома пребывали именно в том состоянии, в какое их привели десятилетия нерадивого обращения. Потрескавшиеся стены с въевшейся в них лондонской грязью; портики, с которых целыми кусками отваливается штукатурка, а из-под нее проступает кирпичная кладка; облезлые входные двери. И без россыпи звонков было ясно, что в каждом доме живет по нескольку семей, однако стояла странная, даже зловещая тишина, будто жители узнали о какой-то грядущей чуме и ночью тихо ушли.

Квартира Уилкинсов, 15А, располагалась в полуподвале. Единственное окно закрывали тонкие провисшие занавески. Засов на железных воротах был сломан, его заменяла согнутая в петлю проволочная вешалка. Дэлглиш ее снял, и они начали спускаться по каменным ступеням, ведущим к площадке перед домом. Здесь, конечно, подметали, но влажная куча мусора, принесенного ветром, никуда не делась. Она состояла из сигаретных пачек, обрывков газет, скомканных коричневых пакетов и грязного носового платка. Дверь оказалась слева, на повороте дорожки, огибающей площадку, так что с улицы вход виден не был. Номер 15А намалевали белой краской на стене. Кейт увидела, что на двери два замка: обычный, с защелкой, а под ним второй, кодовый. За дверью стоял зеленый пластмассовый горшок с геранью. На древообразном стебле сохранились немногочисленные листочки, сухие и потемневшие, а единственный розовый цветок на чахоточной ножке был крошечным, словно маргаритка. «Интересно, — думала Кейт, — кому могло прийти в голову, что он будет цвести без света?»

Их прибытие не осталось незамеченным. Глянув вправо, она увидела, как дрогнул край занавески. Кейт позвонила, и они стали ждать. Она бросила взгляд на Дэлглиша: тот смотрел вверх, на прутья ограды, и его лицо не выражало ничего. Свет уличного фонаря, пробивавшийся сквозь блещущие струи воды, выхватывал напряженную линию подбородка и лица. «Господи, — подумала Кейт, — он же до смерти устал».

Никто не выходил, и, спустя минуту, она позвонила опять. На этот раз дверь осторожно открыли, и Кейт встретилась взглядом с чьими-то испуганными глазами, глядевшими на нее поверх цепочки.

— Мистер Дэвид Уилкинс дома? — спросила инспектор. — Он нам нужен на пару слов. Мы из полиции.

Она старалась никого не испугать, хотя и понимала, что ее усилия тщетны. Приход гостей из полиции редко является хорошей новостью, а на этой улице он мог оказаться предвестием беды. Цепочку не снимали.

— Вы по поводу ренты? — спросил девичий голос. — Дэйви за этим следит. Его сейчас нет, он пошел в аптеку, ему врач выписал рецепт.

— Это не имеет никакого отношения к ренте, — сказала Кейт. — Мы расследуем одно дело, и нам представляется, что мистер Уилкинс располагает кое-какой информацией и может помочь нам.

И это едва ли обнадеживало. Каждый знает, что значит помогать полиции в ее расследованиях. Зазор между дверью и стеной увеличился, насколько позволяла цепочка. Дэлглиш повернулся и спросил:

— Вы миссис Мишель Уилкинс? — Та в ответ кивнула. — Мы к вашему мужу ненадолго. Мы даже не уверены, что он может нам помочь, но попытаться должны. Если он скоро должен прийти, мы могли бы подождать.

Конечно, они могли бы подождать, размышляла Кейт. В доме или на улице — они могли бы подождать. Только зачем эти обиняки?

Теперь цепочку сняли. Они наконец смогли рассмотреть тоненькую молодую женщину, которая выглядела самое большее лет на шестнадцать. Ее узкое лицо обрамляли русые пряди, глаза глядели на Кейт с немой мольбой. На женщине были неизбежные джинсы, грязные кроссовки и мужской свитер. Миссис Уилкинс молчала, и полицейские последовали за ней по узкому коридору, пробираясь мимо складной детской коляски. Впереди, через открытую дверь ванной комнаты, виднелся старинный унитаз, с высоко расположенным бачком и висящей цепочкой. Под раковиной, у стены, были свалены в кучу полотенца и постельное белье.

Мишель жестом пригласила детективов зайти в дверь справа от них. Узкая комната тянулась во всю ширину дома. Две двери в дальней стене комнаты были открыты настежь. Одна вела в загроможденную кухню, другая — конечно же, в спальню. Детская кроватка с перильцами и двуспальная кровать занимали почти все пространство перед единственным окном. Постель была неубрана, подушки смяты, пуховое одеяло соскользнуло, открывая сбитую простыню.

Квадратный стол, четыре деревянных стула с прямыми спинками, потрепанный диван, накрытый индийским хлопчатобумажным покрывалом, сосновый комод и большой телевизор рядом с газовым камином — вот и вся обстановка гостиной. За годы работы в полиции Кейт бывала в комнатах и погрязнее, и поунылее. Они редко вызывали у нее беспокойство, но теперешнее чувство возникало у нее не часто. Это был мгновенный дискомфорт, даже смущение. Что она почувствовала бы, приди к ней из полиции? Не предупреждая о своем визите, прося, а то и требуя пустить их? Квартира идеально убрана. Как же иначе? Там нет никого, кто мог бы устроить беспорядок, кроме нее самой. Да, это так, однако происходящее было бы невыносимо. Ее и Дэлглиша сюда привела необходимость, и все равно: они совершали вторжение.

Мишель Уилкинс закрыла дверь в спальню и произвела жест в направлении дивана, который мог означать приглашение сесть. Дэлглиш сел, но Кейт направилась к столу, посередке которого стояла плетеная кроватка с лежащим в ней пухлым младенцем. Кейт подумала, что это наверняка девочка. На нее было надето коротенькое розовое платье с оборочками, слюнявчик с вышитыми на нем маргаритками и белая вязаная кофточка. Все, что имело отношение к девочке, было совершенно чистым, и это вступало в контраст с остальной комнатой. Поросшая молочно-белым пухом голова младенца покоилась на безупречной подушке, на отброшенном в сторону одеяле — ни пятнышка, а платье, кажется, только что гладили. Поразительно, что столь хрупкая женщина родила такого здоровенного ребенка. Сильные ножки, разделенные подгузником, энергично молотили воздух. Потом девочка затихла и выставила похожие на морские звезды ладошки, будто стараясь осознать, что они принадлежат ей. После нескольких неудачных попыток малышке удалось засунуть в рот большой палец, и она умиротворенно начала сосать.

Мишель Уилкинс подошла к столу, и они вместе посмотрели на ребенка.

— Сколько ей? — спросила Кейт.

— Четыре месяца. Ее зовут Ребекка, а мы с мужем называем ее Бекки.

— О детях я знаю мало, но она выглядит очень развитой для своего возраста.

— О, вы правы, вы правы! Она так здорово выгибает спинку и может сидеть. Если ее поднимет Дэйви или я, вы сможете увидеть, как она пытается стоять.

Мысли и чувства Кейт пришли в легкий беспорядок. Что она должна ощущать? Чувствовать горечь от осознания того, что течение времени неумолимо, что у нее все меньше шансов стать матерью? Это свойственно тем, кому за тридцать. Не эта ли дилемма встает перед всеми женщинами, ощущающими себя профессионалами? Почему же она ничего такого не испытывает? Или это пройдет? Почувствует ли она когда-нибудь необходимость — душевную или телесную — зачать ребенка, оставить что-то после себя? Желание станет неодолимым, охватит ее всю, и тогда она прибегнет к одной из унизительных уловок. Ужасная мысль! Конечно, нет. Ее, незаконнорожденную, поставила на ноги бабушка; она не знала собственной матери. «Я не знаю, как начать, — подумала Кейт. — Безнадежно. Нельзя дать то, чего у тебя никогда не было». И как можно сравнить ее профессиональные обязанности, даже самые значимые, вот с этим: принести в наш мир еще одну человеческую жизнь, отвечать за нее первые восемнадцать лет и не знать ни покоя, ни отдыха до самой своей смерти? Молодая женщина рядом с ней справлялась и была счастлива. «Есть сторона жизни, о которой я не знаю ничего». Кейт почувствовала себя униженной — это было неожиданно и грустно.