* * *

- Вводите новую моду, мсье Тюльпан?

- Я прошу извинить меня, мсье генерал-майор, за мой вид.

- Сомневаюсь, чтобы это вызвало улыбку.

- Я сожалею, мсье генерал-майор.

- Не знал, что нам до такой степени не хватает обмундирования.

- Вовсе нет, я обогнал интендантские фуры, следующие за нами, обеспокоенный тем, что не мог присоединиться к вам ранее и засвидетельствовать свое почтение.

- Но если все перестанут пользоваться брюками, какая была бы экономия в армейской кассе.

- С вашего позволения, я вернусь одеться.

- Прошу вас. Нет необходимости, чтобы войска приняли ваш вид за новую форму!

Такими репликами обменялись Лафайет и Тюльпан и наш герой направил свою лошадь в арьергард, отнюдь не собираясь лопнуть от смеха, как это сделали две тысячи солдат колонны, под проливным дождем совершавшей переход с умолкшими барабанами и трубами, навстречу союзу пяти племен и вырисовывающейся перспективе трудной войны в лесных дебрях.

Если Тюльпан и опасался какое-то время потери своего престижа, этого не случилось. Вирджинцы восприняли все проишедшее как чисто французскую развязность, своего рода упрочение театральной традиции. А Лафайет, всегда считавшийся отчасти аристократом Версальского двора, теперь прослыл либералом.

Была ночь на 8 марта, канун дня совещания глав союза пяти индейских наций. Осталось менее 5 миль до их лагеря. Прошло семь дней, как покинут Вэлли Форж. Столь быстрый марш проделан не потому, что теперь вирджинцы стали более дисциплинированными, а из-за полученного жалования.

Мсье Бомарше, в то время шпион, спекулянт и торговец оружием, ещё не ставший несколькими годами позднее автором неприличных и веселых "Севильского цирюльника" и "Женитьбы Фигаро", несколькими неделями ранее отправил в Америку одного из своих агентов с указанием заставить конгресс заплатить за крупные поставки вооружения и припасов. Лафайет принял в Вэлли Форж этого агента, весьма его подразорившего, ибо добрая часть денег, выданных конгрессом на финансирование похода, перешла в его карман. Впрочем, очевидно у него имелись и свои интересы в карманах Бомарше.

Спокойная ночь. Огней в обширном бивуаке не зажигали, чтобы не привлечь наблюдателей в лесу. Отдан приказ о соблюдении строжайшей тишины. Впрочем, большая часть людей, едва дойдя до лагеря, заснула мертвецким сном. Не спали только часовые, переминавшиеся с ноги на ногу.

В маленькой походной палатке, освещаемой масляной лампой, Лафайет в расстегнутом сюртуке, сняв сапоги, со скрещенными за спиной руками и головой, подавшейся чуть вперед, предваряя привычку, ставшую впоследствии постоянной у другого великого полководца накануне сражений, ходил взад и вперед, терзаемый противоречивыми мыслями. Сидя в углу на барабане, ибо стульев не было, Тюльпан не говоря ни слова наблюдал за своим шефом, не прерывая его размышлений, имевших целью выработку стратегии на следующий день. Расположение войск, расстановку артиллерии, артподготовку, время наступления, - все это опустим. Удивляло Тюльпана, что все офицеры были распущены, после краткой беседы, а ему одному велели остаться. Он спрашивал себя - почему.

Эти молчаливые хождения шефа длились добрых полчаса, прежде чем он остановился, разбудив Тюльпана, который подобно Турену, заснул.

- Тюльпан, - позвал Лафайет.

- Мсье генерал-майор? - ответил Тюльпан поднимаясь. Он надеялся, что его отправят спать, но не тут-то было. Во сне видел Летицию, шагающую по воде, спешащую к нему. Лафайет развернулся на полоборота, взял бутылку коньяка из палисандрового сундучка, наполнил два стакана, протянув один своему лейтенанту. Выпив глоток, - а он редко пил, - подождал, пока выпьет Тюльпан, сказавший: - За ваше здоровье, господин генерал-майор и за вашу победу, - Лафайет слегка рыгнул и подозрительно посмотрел вокруг себя, будто стены его палатки могли иметь уши.

- Насчет победы, я не знаю, - глухо произнес он, - но знаю - сражения не будет.

- Не будет?

- Нет.

- Мы не атакуем ирокезов? - Фанфан как с луны свалился. - Тогда какого черта мы здесь делаем? - Он также говорил вполголоса, полностью проснувшись и сознавая, что слышит удивительные вещи - а так оно и было.

- Я не атакую ирокезов, по крайней мере силой, - вдохновенно сказал Лафайет. - Я их возьму оружием слова. Это плод моих размышлений с самого выхода из Вэлли Форж и я все взвесил этой ночью, - вы тому единственный свидетель, - все за и против столь необычного решения. Еще коньяка?

- Охотно! - Конечно ему это было необходимо. Они чокнулись и выпили, после чего Тюльпан стал изумленно слушать самый невероятный план, когда либо им услышанный. Да, только Лафайет со своим юношеским простодушием, своей героической наивностью, своим грандиозным утопизмом был способен на это. Речь шла о том, чтобы прийти одному, даже без пистолетов, к главам ирокезского союза и заставить их - словом, да, мой дорогой, только словом, - переменить свои убеждения и броситься в объятия белых американцев. Не имея возможности разбить англичан у озера Чемплейн (недостаток людей, саней и времени) привлечь на свою сторону их сомнительного союзника.

- Но одному, мсье?

- С вами, Тюльпан.

Ах, черт! Он ещё в этом сомневался! Вот почему его просили остаться в палатке. Чтобы слушать бессмысленные и безумие предложения - героические, бессомненно, но бессмысленные, которые закончатся танцем со скальпами вокруг двух привязанных к столбу идиотов.

- Это большая честь, мсье генерал-майор, что вы подумали... что я для этого единственная кандидатура, - сказал он лицемерно (хоть голова у него шла кругом), - но от охотников и шпионов нам известно, что англичане создали из вас великолепное пугало для индейцев. Они даже утверждают, что вы едите печень убитых воинов, во что верят, потому, что сами, кажется, делают то же самое.

- Безопасной победе - бесславный триумф! - Вот так ответил Лафайет свысока, совсем занесшись в своем величии.

- Мсье, лишившись скальпа вместе, мы будем иметь глупый вид, - бросил Тюльпан.

- Вы отказываетесь, мсье Тюльпан?

- Я плохо вас представляю курящим с ними Великую Трубку

Они вдруг едва не заговорили александрийским стихом, крайняя важность положения, смутное трагическое напряжение, породили в их подсознании умение управлять языком условностей, но они не заметили этого, ни один, ни другой. Как передать последующим поколениям столь странное и непередаваемое состояние? Именно в этот момент Лафайет, спустившись на землю, удивленно спросил, что хотел Тюльпан сказать своей "Великой Трубкой ".

- Ах! Мсье, я сам не знаю толком... - Затем, вспомнив точное название, - Да, это называется "Трубка Мира".

- Вот! - воскликнул маркиз. - Трубка Мира! - и возбужденно. - А почему я не могу с ними выкурить эту Трубку Мира?

- Честь имею доложить: они скорее вас выкурят.

Так спорили они добрых два часа. Почти аллегорически здоровая народная сметка, идущая от Тюльпана, не исключавшего риска, но желающего соразмерить последствия, противостояла мистическим мечтам аристократа, без труда прошедшего по жизни, обладавшего одним из самых больших состояний и принадлежавшего к массонству, наиболее хитрому "Свету Века", затуманившему мысли, утверждающему, что Человек - прекрасная натура, особенно Добрый Дикарь, в результате чего маркиз решил, что имеет возможность, прийдя безоружным, неся только слово истины, получить голоса ирокезов, кейгазов, могавков и сенека. Он вполне убедил себя подобными глупостями, но не нашел понимания у Тюльпана, утверждавшего, что все закончится потерей прически, или, скорее, они облысеют ещё прежде, чем все закончится. Но тот никак не хотел бы сойти за большего дурака, чем его шеф, а наглость затеи, надо сказать, его волновала.

Вот чем все кончилось: с полночным боем часов две тени пешком пересекли пределы бивуака, оставшись незамеченными часовыми, хоть и стоящими на ногах, но спящими, опираясь на ружья, чтобы преодолеть двадцать километров лесов и песчаных равнин, отделявших их от индейцев.