Я поставила тарелку Поппи в посудомоечную машину и положила перед ней яблоко.

– Вот, съешь.

Она подняла голову.

– Ведь это произошло не из-за нас с Сэмом, правда? Раньше я думала, что мы выкачиваем из тебя все силы, и времени на папу у тебя уже не остается. И еще была твоя работа. – Дочка сняла очки и положила их перед собой на стол. – Не поэтому все так вышло?

– Нет.

– Поклянись.

– Обещаю.

Поппи откусила яблоко. Кажется, она расслабилась и успокоилась.

– Я папе такого по телефону наговорила. По-моему, он просто взбесился.

Мне не хотелось смотреть в ее растерянные близорукие глаза, и я стала возиться у раковины.

– Поппи, когда-нибудь… все встанет на свои места, и нам придется строить мосты. Ты знаешь, о чем я говорю? Ты понимаешь?

– Конечно. – Поппи взяла мобильник, который всегда держала поблизости, и стала играть с кнопочками. – Сообщение от Ричарда. Он меня любит. – Она хихикнула. – И я его люблю. В нем столько жизни. Он так любит приключения. И очень щедрый. Не думаю, что Ричард когда-нибудь станет занудой. Кстати, сразу после экзаменов мы оправляемся в путешествие на Восток.

– А как же Джилли? – Джилли была лучшей подругой Поппи. Они познакомились в университете, и между ними сразу же возникла та затягивающая близость, которая существует лишь до вступления в реальную жизнь.

– Джилли уезжает в Новую Зеландию – повидаться с тетушкой или что-то вроде того.

Поппи говорила беззаботным тоном, но я поняла, что она считает, что ее предали. Я вытерла раковину и повесила тряпку на кран. В груди заныло, как в тот раз, когда Сэм заявил, что после школы собирается год работать в Мозамбике учителем. А может быть, от тревоги, но скорее оттого, что птенцы расправляют крылья и улетают.

– Куда вы поедете? И на какие деньги?

Как обычно, последнюю часть вопроса Поппи проигнорировала.

– В Индию, наверное. Может, в Таиланд. Пока не знаю. Это наше последнее сумасбродство, мам, а потом мы станем скучными и серьезными. Не переживай, Ричард обо мне позаботится.

Меня это не успокоило. Последний раз, когда мы с Натаном видели Ричарда, у него были свисающие на плечи волосы, а одет он был в пакистанский национальный костюм: длинную тунику, надеваемую поверх шароваров на кулиске. «Шальвар-камиз», – объяснил он, и Ричард прочитал нам лекцию о зловредности экономики западного империализма, используя при этом выражения вроде «дико круто» и «угнетатели». Я до сих пор не уверена, дразнил он нас или говорил искренне.

Я прекрасно знала, о чем мне говорить не следует, но все же спросила:

– Как насчет того, чтобы найти работу? Поппи надулась:

– Я не хочу себя связывать и впадать в отчаяние, раз пока в этом нет необходимости, мам. Не хочу поступать, как ты.

– А что думают родители Ричарда? – Они жили в Нортумберленде и, как мы поняли, играли в его жизни довольно незаметную роль. – Ричард думает о будущем?

Всем движением тела Поппи изобразила скуку.

– Понятия не имею. Возможно. – Она выглянула в окно. – Всем обязательно надо поговорить со мной о будущем – ну всем, кто старше двадцати пяти: похоже, именно в этом возрасте начинается серьезная деградация мозга. Это как болезнь. Людям не терпится загнать меня в одну из тех категорий, которые им понятны. «Это так интересно», – говорят они. Если бы они знали, как это выглядит со стороны!

Я оглядела кухню, в которой все еще жили отголоски прошлого.

– Помнишь красные туфли?

Поппи гоняла по тарелке яблочное зернышко.

– Это старая история.

На семилетие Поппи мы отвели ее в магазин, чтобы купить те самые красные туфельки, которые, если верить рекламе, превратят девочку в принцессу. Поскольку превращения в члена королевской семьи не произошло (и даже бальное платье не материализовалось ниоткуда), своими воплями Поппи разогнала всех посетителей магазина. «Но они же обещали, а это оказалось неправдой! – рыдала она. – Они же обещали!»

– Редкий случай, когда папа сказал: «Сама ее успокаивай». Ведь обычно лишь ему удавалось тебя утихомирить.

Лицо Поппи съежилось.

– Ох, мама, – сдавленно проговорила она, – это так ужасно. Все изменилось. Я думала, единственное, что никогда не изменится, – это вы с папой. Просто кошмар.

Поппи пробыла у меня три дня, делала вид, что занимается, и отказывалась видеться с Натаном. Не хотела даже говорить с отцом. Наверное, его это задело.

«Мой папа, – призналась Поппи подружке на празднике в честь своего девятилетия, – никогда на меня не сердится». Зато он сердился на Сэма, от которого ожидал другого, более мужественного поведения. Не считая сада, Сэм был одной из немногих причин, по которой мы с Натаном ссорились. Сэм стал таким серьезным, осознав, что жизнь по сути своей несправедлива. Завоевав сердце Натана в единоличное владение – при помощи колдовства, пары больших глаз и пухлых алых губок – Поппи преподала своему брату ранний, жестокий и полезный урок.

Нагруженная едой и витаминами, Поппи села в автобус до Ноттингема. Я предложила купить ей билет на поезд, но она отказалась:

– Мне нравится жить по-студенчески.

Упрямая и настойчивая. «Не считая этого семестра, у меня остался всего один».

Поскольку половина во мне – от моей матери, неудивительно, что у нас были некоторые одинаковые привычки.

Когда жизнь становилась невыносимой, а мысли – слишком мрачными и утомительными, я шагала из комнаты в комнату – точь-в-точь, как Ианта после смерти моего отца. Я шла в кабинет, бесцельно шуршала бумагами на столе, бродила по комнате для гостей, спускалась по ступеням обратно в кухню.

Эти рефлекторные движения я, должно быть, переняла у мамы: может быть, это был способ справиться с большой утратой или хотя бы удостовериться, что тело до сих пор функционирует?

Дни тянулись, переходя в ночи, а ночи – в дни.

Мне позвонил служащий из «Глисон»:

– Это миссис Ллойд? Прислали новый пылесос, который вы заказывали. В среду кто-нибудь будет дома?

– Я не знаю, – ответила я.

– Миссис Ллойд?

– Да-да, будет.

Собственные реакции пугали меня. За одну ночь я потеряла способность решить простейшую проблему. Я часами придумывала, что скажу Натану, – возводила целое архитектурное сооружение из новых начинаний и обещаний – и тратила столько же времени, решая никогда, никогда в жизни его больше не видеть.

Закрывая глаза, я представляла, как осыпаю Минти грязными ругательствами. Когда я прогоняла эти картины, на их место приходили другие, в которых я делала ей больно.

Я перебрала все обычные упреки из серии «Натан, как ты мог так поступить со мной?» Я напоминала ему, что была хорошей женой, любила его, родила ему детей, прилично зарабатывала. Я была ему верна. И получила паршивые проценты по своим эмоциональным инвестициям.

А как насчет моего увольнения? Как такое могло произойти? Где же справедливость?

Вот так я и металась – от работы к браку, от брака к работе. Одно было серьезнее другого, но все при этом взаимосвязано.

Я не могла есть и к концу недели еле держалась на ногах.

Пыталась читать, но книги валились из рук.

Слушать музыку было невыносимо.

С наступлением темноты я лежала на кровати с горячими, сухими глазами и молила о сне.

Иногда, если везло, я проваливалась в дремоту, и мне всегда снился залитый солнцем сад: войлочные листья оливы, аромат весны, свежий, легкий и сладкий; мне снилось, как я зачерпываю землю и просеиваю ее между пальцев. В моих снах на этом нежном фоне раздавался голос: он твердил, что сад – моя опора, его изменения и едва уловимые различия никогда не бывают вероломны. И все же стоило мне нетерпеливо побороться с задвижкой французских окон и выйти на улицу, как я ничего этого не видела. Духота транспортных выхлопов душила резкий, пряный аромат; почва сбилась комками и окислилась, растения поникли. Сад был мертв для меня, а я для него. И чаще всего я возвращалась в дом.