Был теплый вечер, солнце висело низко. Я подумала о горьком черном кофе и музыке, о чтении книг и о том, как в сумерках светятся белые розы. Я думала о глубокой, неистовой печали, а потом вспомнила – и захотела испытать – утомленность, какая бывает после ночи любви. Я думала о горе и его послевкусии, о красоте свечей. О Петрушке и той части моей жизни, что подошла к концу. О том, что возможно одновременно увять и раскрыться, как это произошло со мной, о том, что расцвет в сорок восемь – это и приятно, и неожиданно.

И о том, что я буду цвести еще долго.

Но особенно ясно, с любовью я представляла детей. Я вспомнила, как впервые увидела Сэма. Обескураженная болью и грубостью родов, я без интереса взяла врученный мне сверток. Сначала его глаза никак не могли сосредоточиться на мне. Затем, прежде чем начать приключение под названием жизнь, младенец посмотрел мне в глаза. В этих широко раскрытых, безмятежных глазах было удивление: целый мир открывался перед ним. Этот взгляд вернул меня к началу, внушил готовность начать заново.

Когда я вернулась на Лейки-стрит, на автоответчике горела лампочка.

«Мам, – у Сэма был счастливый голос, – можно мы зайдем на ужин? Мы с Джилли поговорили о наших планах и хотим их обсудить с тобой».

«Роуз, – это был голос Таймона, – совсем забыл. Я обещал тебе ланч в „Капризе"».

«Мама, – Поппи была возмущена, – ты где пропадаешь? Я все звоню и звоню. Мне нужен твой совет, перезвони немедленно».

«Роуз, – проговорила запыхавшаяся Ви, – есть работа, которую надо было сделать вчера. Звони. Чао!»

Следующая запись была от Натана. Он говорил как будто издалека: «Роуз, к переезду на следующей неделе все готово. Надо прояснить пару вопросов. Может, позвонишь мне в офис? Джин тебя соединит».

И наконец раздался голос Хэла, который звучал намного ближе. «Роуз, в твоем почтовом ящике лежит авиабилет в Пизу, туда и обратно. Никаких вопросов, я плачу. Я перед тобой в долгу. Встретимся в аэропорту в четверг. Удачи с переездом».

Упаковывая вещи, чтобы уехать с Лейки-стрит, в последнюю очередь я собрала коробку со старыми книгами, которые валялись в шкафу под лестницей. В самом низу, под слоем пыли лежала книга в бумажной обложке – опус о южноамериканской политике, который Натан читал на борту самолета в день нашего знакомства.

Он сказал тогда, что автор ему не нравится. Открыв книгу, страницы которой пожелтели и стали ломкими, я увидела, что повсюду стоят его галочки и пометки. Я сделала вывод, что он лгал. Возможно, та маленькая ложь во спасение была призвана произвести на меня впечатление. Его уловка сработала: она действительно впечатлила меня.

Я положила книгу на полку в гостиной: там ей было самое место.

Когда грузчики увезли все мои вещи в Клэпхем, я вышла в сад. «Айсберг» уже грозил задохнуться под натиском паслена, дельфиниум надо было подвязать, а траву подстричь.

Я обошла весь огромный сорокапятифутовый участок земли, который когда-то так нуждался в моей опеке, – скоро он изменится безвозвратно: ни Минти, ни Натану не будет до него никакого дела.

Я встала на колени у маленького холмика под сиреневым кустом и вырвала разросшиеся поверх него побеги вьюна. Сладких снов тебе, Петрушка.

Оливковое дерево уже унесли, но у меня осталось еще одно дело: вычистить фонтан. В воду упали листья, я выудила их и бросила в кучу с компостом. Потом с особым рвением прочистила насос, наполнила фонтан свежей водой и включила его для проверки.

В бассейн хлынула вода, – вечно меняющаяся и все же неизменная.

Я выключила воду, и фонтан замолк. Потом зашла в дом, закрыла стеклянные двери и заперла их на засов.

Через три дня я вышла из машины на склоне холма и чуть не задохнулась от окружившего меня света, тепла и благоухания. Камни были покрыты кружевом цветов; оливковые деревья пританцовывали и раскачивались; шумел водопад зелени: жасмин, розы, лилии, ипомея, бугенвиллея, герань, лаванда. Их цвета были яркими и насыщенными.

Мне показалось, что я плыву к свету, и я испытала пронзительное ощущение освобождения и радости.