Ширяев родился в 1856 году[804] в крестьянской семье, учась в Саратовской гимназии, вошел в кружок, объединявший радикально настроенную молодежь, по окончании гимназии поступил в Харьковский ветеринарный институт, в 1876–1878 годах работал на заводах во Франции, Германии и Англии, познакомился с П. Л. Лавровым и другими эмигрантами. По возвращении в Россию участвовал в деятельности столичных революционных кружков, считался одним из организаторов «Народной воли», был членом ее Исполнительного комитета, изготавливал бомбы в динамитной мастерской, организовывал покушение на Александра II в Москве и под Александровском. Его арестовали 4 декабря 1879 года и по «процессу 16-ти» приговорили к смертной казни, замененной бессрочной каторгой.
Нечаев ликовал: именно в таком человеке он нуждался — не аристократ, а из крестьян, свой. Бывший глава «Народной расправы», поразмыслив, решил поделиться своими замыслами с Ширяевым. Узники пятой и тринадцатой камер вступили в интенсивный обмен записками. «План же у него (Нечаева. — Ф. Л.), — писал Тихомиров, — был очень широкий. Бегство из крепости казалось ему уже слишком недостаточным. Изучив тщательно крепость (он знал ее изумительно, и все через перекрестные допросы «своих» людей, и через их разведки), состав ее войск, личности начальствующих и т. д. и рассчитывая, что с течением времени ему удастся спропагандировать достаточное число преданных людей, он задумал такой план: в какой-то день года, когда вся царская фамилия должна присутствовать в Петропавловском соборе, Нечаев должен был овладеть крепостью и собором, заключить в тюрьму царя и провозгласить царем наследника. Этого фантастического плана не мог одобрить Ширяев, несмотря на то, что был очарован силой и энергией Нечаева. Но он нашел со своей стороны способ вступить в сношения с Исполнительным комитетом».[805]
Тихомиров ничего не придумал, он очень точно изложил содержание записок Нечаева из равелина, тому есть подтверждение мемуаристов.[806] Пристрастие к фантазиям не покинуло Сергея даже после стольких лет одиночного заключения. Мирский, до появления нового узника, во всем соглашался с Нечаевым. Возможно, его прельщала перспектива вырваться из крепости столь романтическим способом, возможно, ждал подходящего случая, чтобы выдать и опять-таки вырваться из крепости. Ширяев оказался практичнее сотоварищей, он отверг план творца «Народной расправы», но дал адрес своего земляка и однокашника по гимназии, слушателя Медико-хирургической академии Е. А. Дубровина, снимавшего комнату недалеко от крепости на Вульфовой улице, в доме № 2.[807] Записку отнес рядовой «равелинной команды» А. Орехов, произошло это в декабре 1880 года.[808] Нечаев попросил Орехова отнести записку и передать ее только Дубровину, «а если его нет, то никому не отдавать, причем велел назваться «Пахомом», а при встрече сказать Дубровину: сапожник велел просить денег за сапоги. Он (Орехов. — Ф. Л.) нашел Дубровина и получил от него ответ и рубль денег. После того через три дня снова отнес записку Дубровину. Затем Дубровин, познакомив его с невысокого роста брюнетом (Антоном Ивановичем), прекратил на время с ним сношения. Этому черненькому передал он записку арестанта № 5 (Нечаева. — Ф. Л.) и получил от него 20 р[ублей], которые по приказанию арестанта роздал солдатам. С тех пор он встречался с чернявеньким у Таврического сада и, по приказанию арестанта, познакомил с ним Терентьева. Чернявенький лично ему, Орехову, дал 20 р[ублей] сер[ебром]. В марте 1881 г. он, по просьбе арестанта № 5, помогал Петрову найти Дубровина, которого они нашли живущим на Нижегородской улице; причем Петров передал Дубровину записку от арестанта № 5. С Петровым же он во второй раз ходил к Дубровину, который познакомил их тогда с рыжеватым человеком, имеющим большое сходство с предъявленною ему карточкой госуд[арственного] преступника Исаева».[809]
Соблюдая строжайшую конспирацию, Нечаев, в зависимости от выполняемых поручений, присвоил каждому из своих добровольных помощников по одной, две или даже три клички — одна употреблялась внутри равелина, другая — при сношениях с волей, третья — запасная. Например, Орехова в Секретном доме называли «Каленые орехи», а народовольцам он был известен как «Пахом». Когда записки Нечаева попали в руки полиции, чиновники запугались в их текстах и не сумели обнаружить писавшего.
Дубровин, после раскола «Земли и воли», вошел в «Черный передел» и в революционном движении заметной роли не играл, поэтому записки из равелина он передал члену Исполнительного комитета «Народной воли» Г. П. Исаеву.
«В один из вечеров января [1881 года], — вспоминала В. Н. Фигнер, — в трескучий мороз, часов в 10, Исаев пришел домой, весь покрытый инеем. Сбросив пальто и шапку, он подошел к столу, у которого сидели я и человека два из Комитета, и, положив перед нами маленький свиток бумажек, сказал спокойно, как будто в этом не было ничего чрезвычайного: от Нечаева! Из равелина!»[810]
Далее автор пишет, что народовольцам не было известно о заточении создателя «Народной расправы» в Алексеевской равелине. Странно, народоволец Клеточников служил в III отделении, затем в Департаменте полиции и не мог не знать о дальнейшей судьбе Нечаева, тем более что он подбирал для узника книги и ведал перепиской коменданта крепости с полицейскими властями… Кроме Исаева с нечаевскими почтальонами познакомились народовольцы А. П. Буланов и С. С. Златопольский.[811]
«Письмо носило строго деловой характер, — продолжает Фигнер, — в нем не было никаких излияний, ни малейшей сентиментальности, ни слова о том, что было в прошлом и что переживаюсь Нечаевым в настоящем. Просто и прямо Нечаев ставил вопрос о своем освобождении. С тех пор как в 1869 он скрылся за границу, революционное движение совершенно изменило свой лик: оно расширилось неизмеримо и прошло несколько фаз — утопическое настроение хождения в народ, более реалистическую фазу «Земли и воли» и последовавший затем поворот к политике, к борьбе с правительством, борьбе не словом, а действием. А он? Он писал, как революционер, только что выбывший из строя, пишет к товарищам, еще оставшимся на свободе.
Удивительное впечатление произвело это письмо: исчезло все, темным пятном лежавшее на личности Нечаева: пролитая кровь невинного, денежные вымогательства, добывание компрометирующих документов с целью шантажа — все, что развертывалось под девизом «цель оправдывает средства», вся та ложь, которая окутывала революционный образ Нечаева. Остался разум, не померкший в долголетнем одиночестве застенка; осталась воля, не согнутая всей тяжестью обрушившейся кары; энергия, не разбитая всеми неудачами жизни. Когда на собрании Комитета было прочтено обращение Нечаева, с необыкновенным душевным подъемом все мы сказали: «Надо освобождать!»[812]
Очень уж легко члены Исполнительного комитета «Народной воли», все как один, запамятовали, что Нечаев — убийца, виновник арестов и высылок десятков молодых людей, идеолог топора, огня и самосуда, апостол иезуитчины и вседозволенности, призывавший к союзу с «разбойным миром». Совсем недавно в среде народовольцев считалась постыдной терпимость в отношении этого человека, совершившего тяжкое уголовное преступление. Но чем ближе революционеры подходили к цареубийству, чем глубже они конспирировали свои действия, тем их мысли и методы походили на нечаевские, тем меньше они отличались от него, неосознанно он становился близким им человеком, ибо Нечаев и нечаевщина есть принадлежность заговорщической организации, ее свойство. В закрытых конспиративных сообществах рано или поздно корпоративная мораль вытесняет традиционную, и тогда они становятся особенно опасными. Это в равной степени относится к революционерам и к тем, кто с ними борется.
