Из донесений агента Министерства внутренних дел Н. Ф. Наумова мы узнаем, что среди петрашевцев практиковались обман и запугивание. Так, со слов «злоумышленника» А. Д. Толстова, Наумов доносил Липранди: «Из нас многие отправились внутрь России и действуют на все классы народа».[174] Петрашевец Толстое, принимая Наумова за своего, пытался превратить его в пропагандиста среди крестьян. Петрашевцы никуда не «отправлялись» и ни на какие «классы народа» не «действовали». Толстов не только привирал Наумову, но и запугивал его. На вопрос полицейского агента, откуда они могут знать о предательстве, Толстов заявил: «Мы не только это узнаем, но у нас такая связь, что если бы я завтра сказал Дубельту что-то про наших, то они в тот же час узнают и я исчезну, и потому-то я, несмотря на казнь, какая бы она ни была, никогда не скажу правды и своих не выдам, лучше погибнуть одному, двум, нежели предать целое общество».[175] И так далее. Наумов настороженно слушал и обо всем доносил Липранди. Толстов действительно никого не предал. Он один из немногих петрашевцев, кто сразу же после ареста написал покаянное письмо на высочайшее имя и, избежав каторги, отбывал наказание, служа унтер-офицером на Кавказе, в 1856 году получил офицерский чин и вскоре возвратился в Петербург.
П. Н. Ткачев в статье «Жертвы дезорганизационных сил», опубликованной в 1878 году, писал о петрашевцах: «Общество существовало с 1842 г. в Петербурге, в состав его входило несколько кружков (были даже чисто женские кружки), в провинции оно имело своих доверенных лиц или агентов, как они называются в дознании. Такие агенты были в Москве, в Тамбове, в Сибири, в Ревеле, в Ростове и некоторых других местах. В состав Общества входили лица всевозможных званий и профессий. Рядом с гвардейскими офицерами и чиновниками Министерства иностранных дел, — читаем мы в липрандиевской записке, — в нем находились не кончившие курс студенты, мелкие художники, купцы, мещане и даже лавочники, торгующие табаком».[176] Далее Ткачев сообщал о многочисленных собраниях заговорщиков и их решимости выступить против трона. Он умышленно выдавал желаемое за действительное, ему так хотелось. Свои знания о петрашевцах он черпал из записки чиновника особых поручений Министерства внутренних дел И. П. Липранди. Чиновник особых поручений, доверенное лицо министра и его сыщики были заинтересованы в придании делу возможно более грандиозных размеров. В случае успеха полицейских агентов ожидали награды. Даже Следственную комиссию Липранди не удалось убедить в правдивости доставленных сведений о преступных деяниях петрашевцев. Были намерения, например у Спешнева, но до деяний не дошло. Ткачев доверял Липранди, не задумываясь о достоверности информации. Как революционеру, ему было выгодно иметь решительных предшественников, боровшихся с самодержавием, а не увлекавшихся лишь полемикой околоутопических учений и мирной пропагандой социалистических идей. Впрочем, и Липранди, и Ткачева в значительной степени ввел в заблуждение Петрашевский, таинственно намекавший своим приверженцам, что его кружок — лишь частичка разветвленной сети решительных сторонников социальных перемен. Даже петрашевцы, разочаровавшиеся в своем говорливом вожде (Спешнев, Достоевский и другие), верили этой небылице.
После разгрома петрашевцев общественная жизнь в России замерла на целое десятилетие. Ее оживление связано с поражением в Крымской войне, амнистией декабристов, подготовкой крестьянской реформы, массовым появлением в рядах русской интеллигенции разночинцев.
Попав в студенческую среду и не имея средств к существованию, разночинцы быстро превращались в радикалов. Они еще до поступления в университеты, испытав или близко столкнувшись с эксплуатацией, обнаружили в ней виновницу нужды и всеобщего зла. Разночинцы более других задумывались над бесправием трудового народа и возлагали на себя обязанность хоть чем-нибудь облегчить его положение. Либерализм просвещенных дворянских интеллигентов сменился радикализмом разночинцев. Благодаря активности шумных, вечно недовольных разночинцев правительство перенесло свои подозрения на все студенчество и учредило за ним строжайший надзор. Разумеется, в противоправительственных выступлениях участвовали не одни разночинцы, главная их роль заключалась в повышении революционной активности студенчества. Так как любое недовольство существующим порядком рассматривалось как противоправное деяние, студенческие объединения тщательно конспирировали свою деятельность.
Один из первых студенческих кружков, возникших после длительного затишья, образовался в 1859 году в Москве и назывался «Библиотека казанских студентов». В кружок входили главным образом студенты университета и занимались в нем политическим самообразованием.[177] В начале 1861 года из этого кружка выделилась группа молодых людей и образовала новый кружок, которым руководили студенты университета П. Э. Аргиропуло и П. Г. Заичневский. В задачи этого кружка входило «литографирование университетских лекций и недозволенных цензурою сочинений».[178] Для этой цели Заичневский в 1860 году купил литографский станок, но вскоре его продал, напечатав на нем лишь тексты университетских лекций.[179] В это время в Москве насчитывалось до 150 литографий, из них лишь 96 имели разрешение правительства. Студенты в одной из нелегальных типографий напечатали значительное количество запрещенных сочинений Герцена, Огарева, Фейербаха и других. 22 июля 1861 года Аргиропуло и Заичневского арестовали и отправили в Полицейский дом Тверской части города Москвы. Разбирательство тянулось пять месяцев, молодые люди держались стойко.[180] По завершении следствия дело поступило в Министерство юстиции, и лишь 5 февраля 1862 года его переправили в Первое отделение Шестого департамента Сената. Далее началось неспешное закрытое слушание, и, наконец, 2 января 1863 года объявили приговор. К этому времени Аргиропуло скончался от воспаления мозга, и его 21 декабря тайком похоронили на Миусском кладбище, а Заичневского 10 января отправили в Красноярск.
Через десять месяцев после ареста Заичневского и Аргиропуло, 14 мая 1862 года, на Московском почтамте полиция вскрыла четыре подозрительных пакета и обнаружила в них по экземпляру листовки «Молодая Россия».[181] Имя ее автора стало известно лишь в 1923 году, после появления в печати письма Заичневского. Приведу из него извлечение: «На ваш ряд вопросов не могу отвечать, как бы требовалось, по пунктам, потому что кое-что забыл, а кое-чего как-то и не представляю себе. «Мол[одую] Р[оссию]» писали я и мои товарищи по заключению. Припомнить долю участия каждого не берусь — написал аз многогрешный, прочел, выправили общими силами, прогладили и отправили для печатания через часового. Солдатик этот несколько раз потом встречался мне в Орле и только тогда я узнал его имя — Матвей Спидович Стрелков — вот имя нашего почтальона, вызвавшегося дать ход нашему произведению. Знали ли мы тогда современную европейскую социалистическую литературу? Кое-что читали, кое-что слышали, но ничего основательно усвоено не было. Одно могу сказать определенно: Марксятину еще не читали, а «Манифеста»[182] не видели до 1884 года, когда я узрел его впервые в русском переводе».[183]
По утверждению публикатора письма М. К. Лемке, он получил копию с него от одного из основателей общества «Земля и воля» А. А. Слепцова. Учитывая, что Лемке имел странную слабость к мистификациям, следовало бы усомниться в подлинности цитируемого письма: оригинал не обнаружен, автор запомнил имя, отчество и фамилию солдата — почтальона (отчество написано неверно), но не назвал никого из «товарищей по заключению», писавших текст листовки, кроме И. И. Гольц-Миллера (в Полицейском доме Тверской части Заичневский сидел один, Аргиропуло лежал в полицейской больнице, а Гольц-Миллер, дав подписку о невыезде, жил на свободе), зачем Заичневскому понадобился солдат-почтальон, если к нему «был открыт доступ для всех его знакомых».[184] Арестанту даже разрешалось в сопровождении солдата ходить в городскую баню. А. Н. Можарова, близкая к кружку Заичневского, вспоминала, как она с сестрой, идя по Тверскому бульвару, встретила арестанта, все остановились, и полился плавный неторопливый разговор. «Потом к нам стали подходить другие знакомые, студенты, дамы, какие-то старички, и мы с Лизой (сестрой. — Ф. Л.) поспешили проститься с П. Г. (Заичневским. — Ф. Л.), причем он пригласил нас непременно на следующий день к себе, т. е. в часть. <…> Маленькая низкая камера-одиночка была полна; сидели на кровати, на подоконнике, на полу и на столе; нам уступили единственную табуретку. Была больше молодежь, и среди них несколько товарищей Заичневского по университету. Шли горячие споры, а П. Г. молчал и слушал. Наконец, заговорил и он, и разбил каждого по очереди».[185] Пусть читателя не удивляют мягкость и попустительство полицейских властей в отношении политического преступника: в патриархальной Москве революционеры были в новинку, строгости начались позже.
