«Когда Жанна говорила о своих видениях, ее прерывали почти на каждом слове. Ее мучили бесконечными допросами о всевозможных вещах. Утренний допрос почти каждый день длился часа три-четыре; из него отбиралось все наиболее трудное, и это служило материалом для вечерних допросов; они тоже продолжались часа два-три. Допрашивающий поминутно перескакивал с одного предмета на другой; несмотря на это, она всегда отвечала удивительно мудро и обнаруживала необыкновенную память. Часто она поправляла судей, говоря: „На это я уже отвечала, справьтесь у протоколиста“, то есть у меня».
А вот что показал один из судей Жанны. И не забудьте, что эти свидетели описывают не каких-нибудь два-три дня, а томительно долгую вереницу дней:
«Ей задавали мудреные вопросы, но она отлично с ними справлялась. Иногда допрашивающий внезапно менял тему, чтобы проверить, не станет ли она противоречить себе. Ее томили двух - и трехчасовыми допросами, после которых сами судьи крайне уставали. Ей ставили такие ловушки, из которых самый опытный человек мог бы выпутаться лишь с величайшим трудом. Она отвечала столь разумно, что все три недели я думал, что она отвечает по внушению свыше».
Теперь вы видите, что я правильно изобразил ее вам. Ведь это показали под присягой те самые священники, которые нарочно были отобраны в этот страшный трибунал за ученость, за опытность, за остроту ума и за сильное предубеждение против обвиняемой. Даже по их словам выходит, что бедная деревенская девушка более чем успешно состязалась с шестьюдесятью двумя учеными мужами. Вот оно как! Они пришли туда из Парижского университета, а она — из овечьего загона и коровника! Да, она поистине велика и достойна изумления! Потребовалось шесть тысяч лет, чтобы на земле появилось это чудо; а другой, подобной ей, не будет и через пятьдесят тысяч лет. Я убежден в этом.
Глава VII. Тщетные хитрости
Третье заседание суда состоялось на следующий день, 24 февраля, в той же просторной зале. С чего оно началось? Да опять с того же. Когда были закончены все приготовления и шестьдесят два судьи в мантиях расселись по креслам, а стража стала по местам, Кошон с высоты своего трена приказал Жанне положить руки на евангелие и поклясться, что она будет отвечать без утайки обо всем, о чем бы ее ни спросили.
Глаза Жанны сверкнули, и она встала; выпрямившись с благородной гордостью и обратись к епископу, она сказала:
— Остерегитесь, монсеньёр! Вы злоупотребляете своей властью и берете на себя слишком уж тяжкую ответственность.
Это вызвало большое волнение, а Кошон пригрозил немедленно произнести приговор, если она не повинуется. Я весь похолодел, да и многие вокруг заметно побледнели — это ведь означало костер! Но Жанна все еще стоя, ответила гордо и спокойно:
— Осудить меня, не имея на то права, не может даже все духовенство Руана и Парижа.
Это снова вызвало шум, выражавший главным образом одобрение. Жанна седа. Епископ все еще настаивал. Она сказала:
— Я уже присягала. Этого довольно.
Епископ закричал:
— Отказываясь присягнуть, ты навлекаешь на себя подозрения!
— Пусть будет так. Я присягала. Довольно.
Епископ не отступался. Жанна сказала, что будет говорить, что знает, но не все, что знает. Епископ продолжал грозить, пока она не сказала устало:
— Я была послана Богом. Больше мне здесь делать нечего. Отпустите меня к Господу, пославшему меня.
Больно было слушать ее. Ведь это значило: вам нужна моя жизнь, так возьмите же ее и оставьте меня в покое.
Епископ все еще бушевал:
— Еще раз приказываю тебе!..
Жанна прервала его небрежным «Passez outre!» — и Кошон прекратил борьбу, но на этот раз предложил некий компромисс. Жанна своим ясным умом тотчас поняла, что это сулит ей некоторое облегчение, и охотно согласилась. Теперь ей предстояло меньше неожиданностей: в безбрежном океане вопросов был все же проложен какой-то курс, которого им придется держаться. Она присягнула, «что будет говорить правду обо всем, что значится в обвинительном акте». Епископу пришлось обещать больше, чем он хотел и чем намерен был выполнить.
По его приказанию Бопэр возобновил допрос. Дело было великим постом, и они надеялись уличить Жанну в каком-нибудь упущении по части религиозных обрядов. Я мог бы сказать им, что они надеялись напрасно. Ее вера была для нее самой жизнью!
— Когда ты в последний раз пила или ела?
Если бы она проглотила хоть крошку, ничто не было бы ей оправданием ни молодость, ни скудость тюремной пищи: ей предъявили бы опасное обвинение в пренебрежении к церковным обрядам.
— Я не пила и не ела со вчерашнего полудня.
Священник вновь начал спрашивать о Голосах:
— Когда ты слышала Голос?
— Вчера и сегодня.
— В какое время?
— Вчера это было утром.
— Что ты делала в это время?
— Я спала — это меня пробудило.
— Он до тебя дотронулся?
— Нет, он разбудил меня, не дотрагиваясь.
— И что же, ты поблагодарила его? Ты стала на колени?
Он имел в виду дьявола и надеялся доказать, что она преклоняла колени перед врагом Бога и людей.
— Да, я поблагодарила его и стала на колени на постели, к которой я прикована; я сложила руки и просила его предстательствовать за меня перед Господом: да вразумит меня и наставит, как отвечать на суде.
— Что сказал на это Голос?
— Он велел мне отвечать без боязни, и Господь мне поможет. — Тут она повернулась к Кошону и сказала: — Вы взялись судить меня, а я опять говорю вам: берегитесь! Воистину я послана Богом, и вы подвергаете себя большой опасности.
Бопэр спросил, не случается ли Голосу впадать в противоречия?
— Нет, он никогда не противоречит себе. Вот и сегодня он снова велел мне отвечать смело.
— Это он запретил тебе отвечать на некоторые вопросы?
— Об этом я вам ничего не скажу. Мне бывают откровения, касающиеся короля, моего повелителя, и об этом я вам не скажу. — Она пришла в сильное волнение, на глазах ее выступили слезы, и она сказала горячо: — Я верю, так же крепко, как верю в христианское вероучение и в то, что Спаситель искупил нас, грешников, — что этим Голосом мне вещает Господь!
На дальнейшие вопросы относительно Голоса она сказала, что ей не дозволено всего говорить.
— Ты думаешь, что прогневишь Бога, если откроешь нам всю правду?
— Голос повелевает мне хранить иные из откровений для одного только короля, а не для вас; еще вчера он вещал мне нечто такое, что королю надо бы знать, — у него будет спокойнее на душе.
— Почему же Голос не обратится к самому королю как это было при вашей встрече? Если ты попросишь об этом — станет он вещать королю?
— Я не знаю, есть ли на то воля Божья.
Она задумалась и, казалось, унеслась мыслями куда-то далеко, а потом произнесла слова, в которых Бопэр, все время подстерегавший ее, усмотрел возможность ее поймать. Вы думаете, он обнаружил свою радость, как поступил бы менее опытный ловец людей? О нет, он точно и не заметил ее слов. Он с безразличным видом заговорил о другом и начал задавать пустяковые вопросы, собираясь, так сказать, обойти ее и напасть с тыла. Он спросил, не обещал ли ей Голос освобождение из тюрьмы, не научил ли, как отвечать на сегодняшнем допросе, и был ли он окружен сиянием, и были ли у него глаза и т. п.
Какие же неосторожные слова вырвались у Жанны? А вот какие: «Я ничего не могла бы без Божией благодати».
Судьи увидели, чего добивается от нее Бопэр, и следили за его игрой с жестоким любопытством. Бедная Жанна стала рассеянна и задумчива — должно быть, она утомилась. Жизнь ее была в опасности, а она этого не подозревала. Настала удобная минута, и Бопэр осторожно захлопнул западню:
— Почиет ли на тебе Божия благодать?
Даже среди этой своры нашлось два-три порядочных человека. Одним из них был Жан Лефевр. Он вскочил и крикнул:
— Это — страшный вопрос! Обвиняемая не обязана отвечать на него!