И тут на экране ты увидел его. Человека в дождевике. В том же самом дождевике. Того же самого человека. Он стоял над Могилкой Бритни. Как прежде — над могилкой Ньюлы, пока Эллис его не спугнул. У дождевика глухой плотный капюшон, да еще град барабанит — будет ли слышно хоть что-нибудь из сказанного? Не важно. Ты бросился к главным воротам, крикнул Нотмену бежать к калитке, перерезать путь к отступлению. Ты летел по мокрой дорожке, в какой-то момент потерял равновесие и едва не рухнул. Однако человек в дождевике, казалось, не чувствовал твоего приближения, во всяком случае, он не оглянулся. Ты сбавил скорость, ты подобрался настолько близко, что видел клубы пара, как-то вбок вырывавшиеся из-под капюшона.

— Сэр! — крикнул ты, выхватывая удостоверение полицейского. — Вы арестованы!

С другой стороны спешил Нотмен. Вы взяли мерзавца в клещи. Ты приготовился к сопротивлению, возможно, ожесточенному. Однако подозреваемый даже не сделал попытки убежать. Наоборот: он медленно повернулся к тебе, словно ждал этого момента.

Ты понял: перед тобой Кондитер. Взгляд как магнит, а глаза мертвые. Густые каштановые волосы, начинающие седеть на висках. Багровые щеки. Низенький, коренастый, крепко сбитый, словно фермер в энном поколении, хотя, пожалуй, он и фермы-то ни разу в жизни не видел.

Нотмен наконец приблизился. Кондитер окинул взглядом сначала одного полицейского, потом другого.

— Хорошо бегаете, — произнес он с полуухмылкой, как попавшийся на краже носков.

Характерное брезгливое высокомерие. Словно он уже весь мир подогнал под свои кошмарные мерки, сузил до границ собственной чудовищной натуры. Словно годами вынашивал презрение к миру остальному — и устойчивость к его влиянию, — не дававшие покоя тебе. Ты ужаснулся. Ты почувствовал себя маленьким и слабым, хотя за тобой были праведный гнев и вся Британия со всеми гражданами. Теперь у Мистера Кондитера появилось имя.

— Я — Гарет Хорсбург, — почти жизнерадостно усмехнулся Кондитер. — Можете звать меня Жеребцом.

Ты отправился к отцу на работу, в Хэймаркет; вы давно не виделись. Ты хотел вытащить отца в паб. Это означало, что сам ты выпьешь не больше пинты: при отце ты не позволял себе лишнего. Ты улыбнулся Джэсмин, секретарше. Она провела тебя в крохотный кабинет. Отец как раз закончил телефонный разговор. Ты еще из-за двери уловил его одышку. Занятый своими проблемами, ты не видел, в каком состоянии находится отец. Тем более что он всегда был скуп на эмоции. Однако имелись и физические признаки. Например, лицо у него побагровело и как-то все отекло, надулось изнутри. Отец скукожился — или выкипел, словно жизнь зазевалась и забыла выключить газ под кастрюлей. Красных прожилок на Скулах стало больше.

Отец заговорил, однако ты думал о Жеребце, разведенном госслужащем, который жил близ Эйлсбери со своей немощной матерью. Твои коллеги и все заинтересованные лица скоро пришли к заключению: Гарет Хорсбург удручающе нормален. С таким охотно здороваешься по-соседски; правда, в компании такого малость заносит, а еще он отличается педантичностью. Такой состоит членом пригородного гольф-клуба, с таким можно пропустить стаканчик, но не больше — скучно становится.

Ты бился в тисках мощнейшей слуховой галлюцинации — память терзали омерзительные подробности из Хорсбурговых допросных откровений. В настоящее тебя вернул глухой отцовский голос.

— Это, Рэй, продолжается уже как минимум десять лет. — Отец громыхнул об стол коробкой с папками. — Как минимум десять лет она за моей спиной трахается с Джоком Аллардайсом. Моя Авриль — твоя мать — и Джок Аллардайс.

Ты среагировал на слово «трахается». И даже не потому, что твой отец никогда не выражался ни при тебе, ни при остальных членах семьи, если не считать единственного «сукин сын» — отец выдохнул его, не веря собственным глазам, когда Альберт Кидд забил первый гол за «Данди» в «Денс-парк»[19]. А было это в 1986 году. Нет, ты явственно увидел свою мать, потную, крутобокую, оседлавшую друга семьи и соседа, пожилого разве-денного Джока Аллардайса, которого ты привык звать дядей Джоки. Тебе стало стыдно, как ребенку, впервые осознавшему: его родители тоже занимаются этим. Глядя в отцовские глаза, желтоватые, с узкими зрачками, в чем-то козьи, полные ненависти, смешанной с непониманием, ты еле сдерживал смех.

— Что ты намерен делать? — Твой палец непроизвольно потянулся к переносице. Тесный кабинетик будто сомкнул стены.

— А что тут сделаешь? У нас не было близости с тех пор, — отец продолжал бесцветным голосом, видно, давно свыкся со своим постыдным положением, — как случился инфаркт. Все из-за лекарств. Они кровь разжижают. Я больше не могу... — он запнулся, поежился. — Пробовал виагру, да врачи сказали, она для меня опасна. Даже пытался порнофильмы смотреть, думал, сила вернется — без толку. Твоей матери все еще необходим секс, какое право я имею ей мешать?

— Она твоя жена, — произнес ты. Ты наконец рассердился на отца — за отсутствие самоуважения и на мать — за предательство.

— Какой из меня теперь муж?

Ты откашлялся. Не многовато ли для одного человека? Хорсбург, урывающий оргазмы ценой детских жизней. Отец, не способный заняться сексом с собственной женой. Мать, путающаяся с другом семьи и соседом. Нет уж, пусть скормит подробности кому-нибудь другому.

— А Стюарту ты об этом говорил?

Отец удивился.

— Нет. А какой смысл?

А такой, что не все же меня грузить, подумал ты.

— Ну, Стюарт мог бы что-нибудь посоветовать. Он ведь актер. Должен разбираться в мотивах человеческих поступков.

—  Я думал, ты как полицейский...

— Папа, мы людей за решетку сажаем.

Отец удрученно кивнул, ты вышел, сказал, что с этим последним делом даже на пиво времени нет, ты просто заскочил поздороваться, мимо проезжал. Больше ты отца не видел. Несколько дней спустя он умер, тут же, в кабинетике, его обнаружил Стюарт. Отец пытался разделить с тобой бремя ужасной тайны, отравлявшей ему существование, но ты мог думать только о гнусном извращенце.

В аукционном зале душно, народу битком. Перед Ленноксом печальное, отечное лицо Боба Тоула. Тоул поник у аналоя, в руке у него молоток. Лот — женская фигура в натуральную величину. Продается вместе с гробом, поставленным на попа, успела окоченеть. У женщины светлые волосы того же оттенка, в который красится Труди, а лицо Марджори, куклы Джеки.

— Викторианская эпоха, — скрипит Тоул. — История этой женщины весьма печальна. Ее, молодую и красивую, похитили, над ней надругались, а затем убили. Труп хранится в формальдегиде, кости соединены легкими алюминиевыми стержнями... — Тоул обходит фигуру кругом, берет ее за руку, встряхивает. Кисть остается в прежнем положении — протянутой. — Как видите, наша несчастная мисс крайне покладиста. Может стать идеальной подругой больному, одинокому человеку или же всякому, кто ценит считающиеся устаревшими женские качества, такие как пассивность и послушание...

Леннокс с трудом поворачивает занемевшую шею, замечает в зале Аманду Драммонд. Аманда смахивает слезинку.

— Итак, начальная цена — одна тысяча фунтов, — продолжает Тоул, смотрит на поднятую руку в заднем ряду. Рука принадлежит Ронни Хэмилу. — Одна тысяча фунтов. Кажется, кто-то предложил полторы тысячи?

Еще одна поднятая рука. Это Мистер Кондитер.

— Стойте! Прекратите торги! — кричит Леннокс. — Нельзя ее им продавать! Вы же знаете, что они с ней сделают!

Похоже, Леннокса никто не слышит. Поднимается еще рука. Ланс Диринг в ковбойском костюме, рядом склабится Джонни.

— Две тысячи, — улыбается Тоул. — Позволю себе напомнить нашему другу мистеру Дирингу из Соединенных Штатов, что оплата производится в фунтах стерлингов, а не в американских долларах.

В зале вежливые смешки.

Леннокс пытается пробиться к сцене, ноги внезапно становятся тяжелыми, как свинцовые чушки.