— Лучше не надо. И еще один вопрос. Вы хорошо знали доктора Манолова?

— Слабо… — поколебавшись отвечает Настев. — Документы работающих здесь специалистов проходят через нас, иногда они обращаются с просьбами о мелких услугах… Мы же организуем встречи, чествования праздников. Последний раз мы виделись 9 сентября[1], разговаривали. Симпатичный человек.

— А как он выглядел тогда?

— Да как сказать… — Настев на какое-то мгновение задумывается и машинально приглаживает волосы, — не знаю, он в принципе не похож на других… Нет-нет, не подумайте ничего плохого! Просто я ничего не смыслю в том, чем он занимается, очень уж это далеко от меня.

Ясно. Женя рассказывал ему о своих сыворотках. Нетрудно представить себе, как это звучало.

— Его что-нибудь тревожило? Беспокоило?

— Нет, у меня не сложилось такого впечатления. Жаловался лишь немного на дочь. Хотел забрать ее к себе, чтобы она здесь училась, но возникли какие-то сложности.

Об этих сложностях мне кое-что известно. Десятилетняя дочь осталась у его бывшей жены, которая не позволяла ей поехать к отцу.

— А как себя чувствуют другие члены группы? Какая обстановка сложилась у них в Кронсхавене?

— А какой же ей быть? Тяжело им, тревожатся. Со вчерашнего дня Велчева уже дважды звонила. Ждут вас.

В том, что звонила Николина Велчева, нет ничего удивительного. Она наш второй врач в Кронсхавене. Но может ли она сообщить что-либо важное для меня? И почему Настев ни словом не обмолвился о третьем враче — Стоименове?

А тот будто читает мои мысли.

— Доктор Стоименов… тоже предлагает свою помощь. Сами разберетесь на месте.

Как-то неохотно говорит он о молодом враче, как будто чем-то тот ему не нравится.

Но у меня уже не осталось времени на психологический анализ. Мой самолет на Кронсхавен вылетает через пятнадцать минут.

— У меня одна просьба, — говорю я. — Позвоните в Департамент и попросите, чтобы меня кто-нибудь встретил в Кронсхавене.

Настев бросает взгляд на часы.

— Обязательно. Не знаю только, застану ли кого-нибудь там в это время.

Он поднимается. Я тоже встаю со стула и складываю карту.

Дорога между Кронсхавеном и Юргорденом. Что же там произошло?

За круглым иллюминатором самолета плавают жиденькие облака. Крыло, по которому скользят светлые воздушные струйки, наклоняется, срезает облако и через стекло иллюминатора врываются отблески водной глади. Море здесь холодное, у него насыщенный синий цвет. Потом крыло выравнивается, и море сменяется стеклянной розоватой прозрачностью неба. На горизонте, будто застывшие великаны, вырастают гребни гор. Затем и они исчезают.

Самолет ревет моторами на посадочной полосе, следуя за желтой мигалкой автомобиля-проводника, потом выруливает на отведенную ему стоянку и покорно умолкает. Все еще чувствуя легкое покалывание в ушах, я вместе с другими пассажирами поднимаюсь с кресла и терпеливо ожидаю подачи трапа.

Снаружи уже чувствуется легкая прохлада. На аэродром легла мягкая осень, похожая на нашу, приходящую чуть позже, с тонкими серебристыми паутинками, плавающими в воздухе в лучах послеполуденного солнца. Мы спускаемся по поданному к самолету трапу, вдыхая неприятный запах перегретого масла, и когда после ритуального круга автобус останавливается у аэровокзала, я вижу, что меня встречают.

Точнее, встречает меня только один человек — высокий, крепкий блондин, довольно молодой, явно не старше двадцати пяти. У него открытые голубые глаза, тщательно причесанные на пробор волосы и заботливо подстриженная бородка “а ля Ришелье”. Выглядит он довольно симпатично, несмотря на педантично уложенные волосы и пижонистую бороду. Он слегка кланяется и представляется:

— Лейтенант Кольмар.

Мы обмениваемся любезностями и сразу же становится ясно, что в будущем нам придется разговаривать на своего рода балтийском эсперанто, основу которого составляют немецко-шведские корни слов, небольшие заимствования из языка Гамлета и довольно много славянских окончаний. Кольмар пытается заговорить и на русском, без особого, впрочем, успеха.

В конце концов эсперанто приносит результаты. Из объяснений Кольмара следует, что господин комиссар Ханке будет рад видеть меня. И, если это возможно, сразу же.

— Впрочем, господин комиссар…

— Инспектор, — перебиваю я.

— Впрочем, если господину инспектору угодно, можно сначала осмотреть жилье… Ваши соотечественники позаботились о квартире…

Из последующих довольно путанных объяснений понимаю, что руководитель болгарской группы доктор Велчева позаботилась о том, чтобы мне была предоставлена комната в пансионате ЮНИЭЛ.

Лучше все-таки вначале побывать в комиссариате и уяснить обстановку. Настев отметил, что сам комиссар — один из опытнейших специалистов в ландскомиссариате. Хорошо поэтому первым делом встретиться с ним, тем более что и сам он настаивает на этом.

На роликовом конвейере появляется мой чемодан, и мы с Кольмаром направляемся к выходу из аэровокзала.

Снаружи нас встречает ранняя северная осень. Привокзальная площадь, превращенная в огромную стоянку, залита лучами солнца. За площадью покачиваются кроны голубовато-зеленых елей, среди которых, как на акварели, вспыхивают золотом костры берез. Прозрачный воздух наполнен ревом автобусов, а по широкому полотну шоссе течет поток автомобилей. Желтый полицейский автомобиль с черными полосками подруливает к нам и останавливается у бордюра. Шофер распахивает дверцы и бросает на меня беглый взгляд, в котором читается любопытство. Не каждый день здесь встретишь инспектора из социалистической страны!

— Прошу вас, — приглашает Кольмар.

Наша машина огибает площадь и выезжает на широкое шоссе. По обеим его сторонам тянутся небольшие лесочки и сочные зеленые поляны. То здесь, то там виднеются красные островерхие крыши домов, вдали высятся задумчивые колокольни с оконцами, напоминающие чьи-то любопытные глаза. Все вокруг красиво и по-своему строго — этакая северная Швейцария.

Вдоль шоссе вдруг с неожиданным грохотом вырастают высокие перила и сквозь их ажурную вязь проступает озеро, вода которого отливает невероятным перламутрово-голубым цветом. Это видение длится всего лишь мгновенье и сразу же исчезает. Вместо перил совсем близко к обочинам подступили ели да сосны.

Мы с Кольмаром обмениваемся несколькими фразами. Ему удается объяснить, что мы проехали не над озером, а над одним из фиордов. Как бы подтверждая его слова, вновь вырастают до самого неба высокие перила моста и со всех сторон расстилается водная синь. Внизу, у крутого берега, показывается кораблик. Он остается позади, а скалистый и темный берег быстро приближается, и дорога врезается в него.

Появляются первые редкие светофоры, и мы выезжаем в пригород. Это чистые кварталы таких же чистеньких домов, фасады которых выкрашены в желтый, белый и розовый цвет, а оконные рамы — в коричневый. В шоссе начинают вливаться асфальтированные улочки, нас обгоняют автомобили, приходится останавливаться на перекрестках. Мелькают высокие рекламные щиты.

Вечерний Кронсхавен встречает нас шумом и светом первых фонарей. Это время, когда кажется, будто весь город высыпал на улицы — служащие только что покинули свои оффисы, домохозяйки и пожилые женщины толкают перед собой большие сумки на колесиках с последними покупками, расхаживают бородатые юнцы и молоденькие девушки в джинсах, моряки и группы шумных студентов. Слышится частый визг тормозов, между автомобилями пробираются ловкие велосипедисты. Но в целом — не очень-то и шумно, чувствуется, что это крупный, но провинциальный город.

Кольмар больше помалкивает. Спрашивает, разумеется о том, как я долетел, выражает сожаления по поводу гибели Манолова, но от комментариев воздерживается. Я интересуюсь, бывал ли он в Болгарии. Пока нет. Он слышал о ней много хорошего, но отпуск приходится проводить в деревне, у родителей.