У нас в бригаде был глухонемой грузчик. Чтобы хоть как-то общаться, мы выучили алфавит и несколько основных понятий: мужчина, женщина, дом, работа. Забавно, что "коза" из двух торчащих пальцев, которую поднимали вверх разные металлисты, это буква "ы". А известный жест алкашей, когда из кулака оттопыривается большой палец и мизинец – "у".

Одного водителя застукали за нехорошим делом. Он сливал бензин из бака государственой машины. Заставили писать объяснительную. Водителя хоть и звали Федей, национальность у него была далеко не славянская, и объяснялся Федя по-русски с большим трудом. Объяснительная выглядела так:

"Сосал больше не буду"

Грузил я полтора года. Отупел невероятно и с трудом после этого поступил в институт. Больше не буду.

Учителя иногда заставляли нас по очереди читать вслух новый параграф из учебника. Пока один из нас вяло бубнил малоинтересные сведения, остальные должны были отслеживать путешествие его пальца по строчкам, ориентируясь по этому бубнежу. Педагог хищно парил над нашими макушками, время от времени выкликая, словно выстреливая, чью-нибудь фамилию:

– Мигалкин! (Блин, проучился с ним восемь лет и только сейчас понял, какая же у парня смешная фамилия – Мигалкин)

И Мигалкин в идеале должен был подхватить умолкнувшего чтеца и продолжать бубнить. На самом деле, конечно, Мигалкин в это время вырезал циркулем на парте "Кто тут сидит, тот…", и текст прерывался.

Косте Еремееву на географии достался кусок про какую-то там далекую страну. Шмыгая носом и елозя на стуле, он с видом великомученника вещал:

– …основным видом экспорта этой страны является гауно…

Ну откуда пятикласснику знать, что такое гуано? Потому именно так – гАУно, с ударением на последий слог.

А что, главное – смысл не изменился.

Моя мама до самой пенсии работала в поликлинике. Замечательно, надо сказать, работала. В смысле – рабочий день с восьми до двух, спирт на взятки всегда под рукой. И вообще – не очень пыльно. Даже стерильно.

Я в детстве проводил много времени у мамы на работе. Было интересно. Мухи под микроскопом превращались в невиданных уродливых монстров, лакмусовая бумажка меняла цвет на языке, карманы всегда были полны пробирочек и баночек. Иногда больные из стационара приносили чертиков и рыбок, сплетенных из использованных ими же капельниц. Остальные врачи больницы меня тоже любили и звали в гости.

Одна женщина называлась Ухогорлонос, и я сначала думал, что это такое неизвестное науке животное. Позже, когда слово распалось-таки в моей голове на три составляющих, я часто заглядывал к ней в кабинет, чтобы увидеть, как там у нее лежат разные уши, горла и носы. Никогда не видел. Прятала, наверное.

А напротив кабинета Ухогорлоноса висел застекленный стенд. На нем висели предметы, которые доктор доставала из носов, ушей и, наверное, ртов разных глупых детей. Там были болтики и гаечки, бусинки и пуговицы, глаза от кукол и колесики от машинок. А в углу, покрытая пылью, лежала отвертка. Я с ужасом смотрел на эту огромную железяку, представляя, как глупый ребенок засунул ее себе в ухо, и как Ухогорлонос ее оттуда доставала. Страшно пугался.

Отвертку уронили в стенд те, кто его собирал. Доставать почему-то не стали.

Сколько легенд и преданий ходит в народе о приемной комиссии военкомата! Это то самое таинственное место, где пара сотен оболтусов бегает по этажам и коридорам в одних семейных трусах, прикрываясь приписным свидетельством. Здесь ты впервые чувствуешь, что твоя дальнейшая судьба ни коим образом не зависит от тебя самого. Отныне ее определяют курящие тетки самого зловещего вида и невероятно самоуверенные люди в погонах. Жуткое место.

Дверь в один из кабинетов мы обходили по большой дуге, стараясь проскочить ее как можно более незаметно. Из этой двери временами выскакивал мужик в халате, хватал первого попавшегося в трусах и затаскивал внутрь. Из кабинета тут же раздавалось зловещее жужжание и свист. Всем становилось ясно – стоматология. Никто туда не хотел. Мне не повезло – мужик выскочил как раз тогда, когда я просачивался мимо. Схватил и втащил. Внутри не оказалось ничего. Совсем. Стул и стол. Мужик дал мне какую-то штучку и сказал:

– Дунь. Выдохни сюда полность.

Я дунул изо всех сил. Штучка, как оказалось, измеряет объем легких. Внутри у нее пропеллер, который и издавал те самые жуткие звуки. Господи, как я был счастлив!

Стоматолог прятался за следующей дверью.

В каком-то дальнем уголке, за грязноватой тряпочной ширмой притаился паучок в очках минус восемь. Дерматолог. Сидит, скучает, листает "Крокодил". Вхожу. Он, не отрывая глаз от журнала:

– Чешешься?

– Эээ… нет…

– Давай карту. Годен.

Невропатолог, она же психиатр. Тоже читает какую-то книжку. Сначала долго не обращает на меня внимания, потом вдруг спрашивает:

– Гоголя знаешь?

Ни фига себе, начало, думаю.

– Лично – нет.

В глазах тетки проявляется вялый интерес.

– А Пушкина?

– Я помню. Чудное мгновенье.

Интерес гаснет.

– Давай карту. Годен.

Ну, и самое богатое на байки и россказни место – закуток уролога. Или как его там. В нашем случае им оказалась вполне такая барышня в соку. В тесном халатике. Лет тридцати. Молодые здоровые организмы живо реагировали на осмотр. Физиология, куда денешься. Андюха отреагировал крайне бурно, и она протянула ему стакан, кивнув в сторону умывальника:

– Смочи головку.

Тот подумал. Медленно подошел к умывальнику. Медленно налил воды. Опустил в стакан пальцы, и с непонимающим видом провел ими по собственному затылку.

Ржали, вываливаясь из кабинета, как были. Без трусов.

Одним из первых (если точно – вторым) из моих рабочих мест в Москве оказалась квартира. Нет, я не делал евроремонтов из подручных материалов. Я просто пришел в компанию, которая целиком располагалась в двухкомнатной сталинке. Интерьер соответствовал всем представлениям о сталинских квартирах: пятиметровой высоты потолки в пыльной лепнине, волнистые скрипучие полы с выпадающими паркетинами и, конечно, запах. Куда ж без него. Кроме всего, в квартире жила кошка генерального, для нее в ванной комнате стояло пластиковое корытце. Это обстоятельство тоже приплюсуйте к запахам.

В центре большой комнаты стоял стол генерального, за которым он любил сидеть темными вечерами в позе лотоса, скрестив ноги на стуле. Там же стоял стол и сейф коммерческого директора, а также компьютер, вживленный в алюминиевое ажурное сооружение на колесах. За компьютером обычно работала Оля, совмещавшая должности редактора и секретаря.

Комната поменьше называлась студией. В ней было два звукорежиссерских компьютера, сидеть за которыми приходилось, едва не касаясь спинами. Кроме того, здесь же стояла двухэтажная алюминиевая кровать, из которой по утрам вполне могла торчать чья-нибудь голая пятка. Размера эдак сорок пятого. Прямо у меня над головой. Это означало, что вчера руководство работало допоздна. Или не работало. Но тоже допоздна.

Задолго до моего появления руководство выделило некую сумму на покупку тапочек для всего коллектива и возможных гостей. Ибо бродить по почти жилому помещению в уличной обуви как-то неудобно. Тапочки были куплены и свалены в большую кучу у входа. Приходя утром на работу, можно было порыться в куче и выудить одинаковую пару (если повезет). Кучу тапочек у входа, между прочим, тоже можно смело приплюсовать к запахам.