– Дальше? Поехали в совхоз. И вот уже совхоз завиднелся. Скоро они будут дома и разделят свою радость. Дорогой (все молодожены строят планы) построили план. Это моему другу труднее далось, нежели выработать план засева десяти тысяч гектаров. Но все-таки построили, и главным образом она: они будут работать в хозяйстве, он в полеводстве, вообще как заведующий, она займется в школе. А вечерами будут гулять – там неподалеку прекрасный сосновый бор, – зимой кататься на коньках. Да, он непременно устроит каток. Это же пустяки. Расчистит лед на Волге – вот тебе и каток. Да… Но в этот момент лошади шарахнулись в сторону, кучер закричал, сани осели… Потом мой друг помнит только одно: он стоит на льду, держит в руках пару опрыскивателей, а в сажени от него бурлит вода, по воде тревожно мечутся осколки льдин… и еще он запомнил, как лошадиные зады с взъерошенными хвостами поднялись кверху и нырнули в Еоду, а за ними нырнули сани вместе с его женой, дочкой и кучером… а он как-то выпрыгнул из саней, стоит на льду и держит в руках два опрыскивателя – длинные, цинковые. Вот и все. Вот видишь – у меня и то дрогнул голос: жаль друга… Потом он все кричал по ночам. Рабочие совхоза, слыша этот крик, думали (ведь никто не знал, что он вез жену и дочку), что он перепугался и теперь с перепуга сходит с ума. Но их удивляло другое: днем мой друг со всеми разговаривал, работал, как и всегда, иногда даже смеялся, а по ночам все слышали его сдавленный, похожий на зов совы, крик.

– Куда же он потом делся? – спросил Кирилл, когда они прошли парк. – И ты так хорошо рассказываешь, что кажется – не с тобой ли вся история случилась?

– Со мной? – Богданов делано засмеялся. – Ведь я и в тюрьме-то сидел только четыре года и женат никогда не был… Да… А это я к тому рассказал, чтобы ты другой раз не спрашивал меня: «Как это у тебя вяжется с партбилетом?» Не подводи, друг мой, всякого под догму…

– Действительно, – согласился Кирилл, не зная, что ответить Богданову, думая: «А что это такое – догма? Спросить разве его? Нет, нет… Потом спрошу, а то он опять понесет что-нибудь. Конечно, говорит он интересно, но проговоришь с ним».

– У каждого человека, кроме всего, – сказал Богданов, быстро шагая к Вонючему затону, – есть свой уголок, который ничем и никак не прикроешь… А вот то, что я видел сегодня в твоей возлюбленной коммуне, вовсе прикрывать не следует. Наоборот, об этом надо кричать, – неожиданно закончил Богданов насупясь.

И Кирилл Ждаркин вынудил его рассказать о том, «что не следует прикрывать».

Богданов долго сопел, отфыркивался и вдруг сказал:

– Дрянь!

– Кто – дрянь? – спросил Кирилл.

– Не кто, а что. Хозяйство.

– Оно – это хозяйство – большим трудом создавалось. Светоч для нас.

– Тусклый.

– Ну ты! Поехал молоть, – резко возразил Кирилл, обиженный за коммуну и за дела Степана Огнева. – Степан Харитонович путь для всего крестьянства проложил, а ты с маху – «дрянь»… Грубо!

– О дряни ласково не говорят, – и Богданов рассказал о том, как он сегодня утром следом за Кириллом вышел на волю, только направился не в старый парк, а на скотный двор и увидел там следующее: коровы, в большинстве швицкой и симментальской породы, помещаются в отдельных стойлах, где когда-то содержались орловские рысаки, принадлежащие барину Сутягину. Теперь над дверями стойл поблескивают вывесочки с кличками коров. – Звание-то какое коровам дали, ого! «Пламя революции», «Роза Люксембург», «Красная звезда», «Неугасимая заря» и так далее. А бык? «Вперед без передышки». Мне сначала показалось – хорошо. Революционно даже. А потом я заглянул в стойло. В каждом – навозу по пузо корове, бока у коров – в засохшей грязи, как в броне. Страх!.. А молока в день дают, как сообщила мне женщина… такая крупная… Анчурка Кудеярова… Молока каждая в день дает «с чирышек». Это что – чирышек, Кирилл Ксенофонтович?

Кирилл, досадуя на Богданова («еще палец о палец, не стукнул, а уж для него все дрянь»), ответил:

– С чирышек? Значит, с наперсток.

– Вот так «Пламя революции»! С наперсток, значит? В Швейцарии или в той же Голландии ежели корова в год дает молока меньше трех тысяч литров – ее под нож. А тут триста наперстков в год от каждой коровы. Вот так «Пламя революции», – повторил Богданов и захохотал, широко разевая рот, ощерясь, как и Никита Гурьянов, не только бородой, усами, но и лохматыми бровями.

– Чего ж ты глотку дерешь? Агроном, ну и помоги, чтобы каждая корова не по наперстку, а по ведру в день молока давала. Забываешь, коммуна большим трудом создавалась, – с уважением подчеркнул Кирилл Ждаркин.

– Вывеска.

– Что?

– Вывеска, говорю, как над дверями стойл. Читал, что над главными воротами написано? «Добро пожаловать». Нет, сюда разумный крестьянин не пожалует.

– Чепуха. Коммуна – светоч для крестьян, – резко возразил Кирилл.

– Тусклый, как днем свечка в далеком поле.

– А ты костер зажги. Ты – наука!

– Что ж, самому коров кормить, доить?

– Нас сюда партия прислала не коров доить, а народ наладить, – с той же резкостью возразил Кирилл.

Богданов приостановился, приняв позу оратора:

– Надо энтузиазм в коммунах всколыхнуть. Убедить их в том, что «молочко у коровы на языке», как гласит русская древняя поговорка: «Не кнут подгоняет коня, а овес».

– Ты полагаешь, они этого не знают. Экую звезду новую открыл. А вот как их заставить хорошо коров кормить и доить, – вопрос не такой простой, как ты думаешь. Энтузиазм! Энтузиазм! – передразнил Кирилл и вспомнил ледоход и то, как Степан Огнев намеревался «энтузиазмом» спасти плотину. Но энтузиазма у коммунаров хватило на три дня, на четвертый они покинули организатора и вдохновителя коммуны. Только потом, когда им посулили по пуду муки, они с рвением кинулись на наседающий лед и отбили плотину и мельницу, за счет которой кормились и теперь.

«Да! По пуду муки дали и спасли плотину, – думал он, шагая вместе с Богдановым. – Но неужели и теперь сдавать им все на таких же началах: сделал то-то и то-то, получай столько-то. Надоила столько-то литров, получай столько-то, – и эта неожиданно пришедшая ему мысль перепугала его. – Выходит, как бывало у кулаков, исполу вроде: сделал то-то и получай толику. Так ведь можно весь коллективный дух разрушить. Нет, нет. Об этом надо посоветоваться с Сивашевым, – решил он. – Не то снова придется бежать в город. Ведь вон что стряслось тогда со мной: ведя индивидуальное культурное хозяйство, я вовсе не намеревался стать новоявленным кулаком, а жизнь накинула на меня шкуру кулака».

Он в упор посмотрел в волосатое лицо Богданова, в его большие, разумные глаза и сказал:

– Энтузиазм? Убедить? Я уже тут однажды так напоролся, что еле-еле в партии удержался. Та же Анчурка Кудеярова бросила мне: «Кулак новоявленный».

Богданов криво улыбнулся и безжалостно произнес:

– Из тебя, конечно, мог выйти важный кулак.

Они стояли над обрывом и смотрели на Вонючий затон. Вонючий затон далеко вдавался в гористый берег и от Волги был отделен узким перешейком. По берегам затона и выше на горе рос густой, перепутанный ветельник, из земли таращилась молодая жирная лебеда, а в самом затоне, топырясь оголенными косточками ребер, слоями лежала дохлая сельдь. Ее было так много, что сверху казалось – в затоне вовсе нет воды: одна только тихо колеблющаяся, сероватая чешуя. От затона шел зловонный смрад, смрад смешивался с испарениями озер. Озера тянулись вереницей и терялись далеко на горизонте. Недалеко от первого озера горели пласты подземного торфа, образуя на поверхности провалы, похожие на воронки от снарядов.

Кирилл терпеливо слушал Богданова и старался понять, уловить его основную мысль, разгадать эту сумбурную голову.

Богданов говорил, показывая на затон:

– Если эту дохлую сельдь перекинуть на поля, тогда не страшен суховей пустыни.

Что это? Очередной фортель чудака? Кирилл усомнился, сбитый с толку еще и тем, что дохлая сельдь вовсе не входила в его планы.