Вскоре они услышали его голос:

— Сюда, сюда! Да нет, я говорю — сюда! Вот так, теперь правильно!

Заинтересовавшись, в чем там дело, кого и за что он отчитывает, Мери и Параскевакос подошли к хвосту колонны и увидели филолога Хтенаса, вытянувшегося в струнку перед начальством. «И чего он привязался к Хтенасу? Неужели не узнал?» — удивился Параскевакос.

— ...и поскорее! — закончил Панайотакопулос, а Хтенас отдал ему честь, повернулся и побежал. Пробежав несколько метров, он остановился, снял пилотку и растерянно огляделся по сторонам.

— Сюда! Сюда, господин Хтенас! — крикнул Параскевакос. — Что случилось?

Облегченно вздохнув, Хтенас подбежал к Параскевакосу и стал обмахивать пилоткой бритую голову. (Из командиров фаланги Хтенас был старшим, в здешней гимназии он прослужил более двадцати лет, однако родом был из Левкады, из тех самых Хтенасов, о которых упоминает Валаоритис[21] в поэме «Фотинос»: «В виноградниках Хтенаса, на лугах у Куртиса...»)

— Что случилось? Чего он хочет? — с сочувствием спросил Параскевакос.

— Приказал соорудить трибуну.

— Что? Какую трибуну?

— Временную... Срочно... Вон там. Из пустых бочек и ящиков...

— Из бочек и ящиков? — рассердился Параскевакос. — Вот свалился на нашу голову! Да какое мы имеем право? Что они — мои или ваши? Я этим заниматься не буду.

Он хотел добавить что-то еще, хотел отослать Хтенаса: пусть делает что угодно, но, взглянув на его испуганное потное лицо, передумал. К Хтенасу он всегда относился с симпатией и уважением.

— Но ведь он велел, — оправдывался Хтенас. — Как же мне теперь быть?

— Ну ничего, успокойтесь, господин Хтенас. Ступайте на свое место, о трибуне позабочусь я.

— Он не узнал вас? — спросила Мери.

Хтенас не ответил. Он посмотрел на Мери, сжал бантиком пухлые губы, надел пилотку.

— Ну, я пошел.

Трибуну соорудили, Панайотакопулос вспрыгнул на нее, поставил напротив трубача и барабанщиков и дал знак начинать. «Делать нечего», — пробормотал Параскевакос, занимая место во главе фаланги, сразу после знаменосца: для легенд места теперь не оставалось.

При первом прогоне Панайотакопулос замечаний не делал и никого не останавливал. Он наблюдал, как поняли его указания, а все недочеты отмечал в блокнотике, который то и дело вынимал из кармана.

— Командиры, ко мне! — крикнул он, когда вся фаланга промаршировала перед трибуной. Командиры вновь собрались, и Панайотакопулос каждому в отдельности высказал свои претензии.

Потом фаланга прошла еще раз. Теперь Панайотакопулос ничего не записывал, он делал замечания сразу, на месте. Останавливал барабанщиков: «Стоп!» — и громко отчитывал нарушителя. Один раз он остановил Хтенаса.

— Оттянитесь назад! Не отрывайтесь от строя! Вот так! Благодарю вас! Перерыв на десять минут.

В этот перерыв он и обратился к Мери. Он повернулся неожиданно, посреди разговора с офицером из свиты.

— А вы...

Мери предполагала, что он заговорит с ней. И теперь улыбнулась, обдумывая, как ему ответить, как представиться.

— Я имею в виду ваше звание!

— Мой адъютант! — ответил за Мери Параскевакос.

— Спасибо.

И Панайотакопулос снова повернулся к офицеру.

Мери поймала его взгляд. Она умела читать взгляды мужчин, но этот беглый взгляд остался неразгаданным — взгляд исподтишка, исподлобья.

Стефос снова и снова трубил: «Внимание!». «Поживее, овечки, поживее, родные!» — ворчал обозленный Параскевакос. Мери тоже сердилась: «Будто не знает нас, будто видит первый раз в жизни!» — «Да, эдак он загоняет нас до полусмерти... Ах, дорогая Мери, не мешало бы кому-нибудь проучить этого молодца. Нет, нет, ты только не подумай... Я имею в виду нашего брата, мужчин... Не мешало бы поставить голубчика на место...»

Так они маршировали, пока не стемнело.

Потом был ужин в Коммерческом клубе и концерт молодежной самодеятельности — специальная программа патриотического содержания, подготовленная к торжественным случаям. Для танцев мэр пригласил оркестр.

Когда с тостами и закусками было покончено и время, отданное во власть развлечений, потекло медленно и привольно, мэр отвел Панайотакопулоса в сторону и сообщил, что он на него в обиде.

— Не лично я! Нет, дорогой Динос! Сейчас я говорю с тобой как человек, облеченный полномочиями и доверием города, твоего родного города, мой дорогой и юный друг... Целый месяц провести в Пелопоннесе и только теперь посетить свой родной город! Неужели ты записал земляков по последнему разряду?

Мэр был навеселе, он прослезился, но потом снова заулыбался. Панайотакопулос отвечал ему улыбкой и думал о другом. Вернее — не думал, а испытывал какое-то смутное чувство, подсказывавшее, что этими часами он должен распорядиться иначе. Он еще не знал, с чего начать, но угадывал, что скоро узнает. И, уж конечно, не от этого типа — мэра.

Мэру — чего только не наслушался о нем Панайотакопулос — он хотел сказать какую-нибудь колкость, с намеком. Например, о его красотке жене. Однако он молчал и лишь тихонько посмеивался, и удержать этот смех ему никак не удавалось. Так бывало с ним всегда после холодного шампанского.

— Смеешься, дорогой? Ну смейся, смейся... — обиделся мэр.

— Нет, нисколько!

— Мне ты должен говорить только «да»!

И оба они рассмеялись.

— Вот и прекрасно! — с облегчением вздохнул мэр. — А то, по правде говоря, ты, братец, такого страху нагнал сегодняшними маневрами, что все до сих пор никак не опомнятся... Эй, сюда, сюда!

Он велел подать шампанского. И перед ними вновь появился поднос с высокими бокалами, где под облачком пены искрился холодный огонь.

— Я рад, что вместе с этой пеной исчезают недоумения...

— Которых с моей стороны и не было...

— Ну конечно, конечно, дорогой Динос... Я надеюсь, что в будущем...

«Да, да, дорогой рогоносец», — чуть не сорвалось с губ Панайотакопулоса, но вслух он сказал:

— Разумеется! — Его так и душил смех.

Оркестр заиграл танго. Еще раньше, когда играли «Дунайские волны», он увидел ее танцующей с каким-то толстяком. Сначала ему показалось— с Параскевакосом. Но нет, этого мужчину Панайотакопулос не знал... Они кружились в вальсе, и в большом зеркале он видел то ее лицо, то волосы и сквозь них обнаженную до талии спину, на которой уверенно лежала рука незнакомого ему мужчины.

— А ну-ка, подержи! — протянул он мэру свой бокал.

После мягких и сдержанных объятий врача, с которым Мери танцевала вальс, она сразу почувствовала цепкость его рук. Оба молчали. Но вот она услышала какие-то звуки, что-то вроде покашливания, а потом он стал напевать — без слов, одну только мелодию. «Позывные, — подумала Мери. — Послушаем, какой будет текст». (И она вспомнила заместителя Параскевакоса — Вергиса, как они поехали в детский лагерь, как он начал напевать и постукивать пальцами сначала по спинке переднего сиденья, затем по оконному стеклу, по колену, а потом вдруг бросился на нее и зажал в угол. Она открыла дверцу машины и едва не выпрыгнула на ходу... Вот и теперь... Она как будто чувствовала постукивание пальцев — там-та-ра-рам! — по своей обнаженной спине. «Послушаем, какой будет текст!»)

Текст начался с вопроса. Не напоминает ли ей о чем-нибудь этот танец? Именно это танго. Не помнит ли она, где и когда они его танцевали?

Мери поразили его глаза, близорукие; привыкшие к. очкам, а теперь оказавшиеся без защиты — голые, неоперившиеся птенцы, притаившиеся в дуплах, куда не заглядывает солнечный свет. «Боже мой! Что же это такое?!» И Мери стало неприятно его прикосновение к ее пальцам и спине.

— В самом деле? — удивилась она. — Я не помню.

Ей показалось, что он смутился. Снова, как и тогда, на вокзале, она поймала его скользящий взгляд, но теперь успела различить в нем какие-то мятущиеся тени. Ресницы его медленно опустились, и Мери ощутила, что руки его разжимаются и почти отпускают ее. Ничего подобного она не видела давно, пожалуй со времен гимназии, и это напомнило ей о той уже далекой поре, о неловких, застенчивых подростках, забавлявших ее своей детской влюбленностью.