Ладушкин достал расшитый кисет и незаметно от охранников бросил его в канаву.

— Раз так водится — бери!

— Благодарствую-данкете! — поклонился Фимка. — А ты, видать, еще не полностью офашистился.

— Не твоего короткого ума дело! — отрезал Ладушкин.

— Да ты не лезь в бутылку! Поговорить бы надо, дядя…

— С тобой поговоришь… А потом окажешься вместе за решеткой.

— Ведь шпреханье-то может получиться обоюдное, — настаивал Фимка. — С глазу на глаз…

Ладушкин понимал, что пора уходить. Как бы охранники не заподозрили его в связях с земляками. Вон один из них идет к нему.

— Работайте, работайте! Даром вас никто не будет кормить, — на немецком языке громко произнес он и направился к тарантасу.

— Вот бородатая ехидна! — услышал в след насмешливый голос Фимки.

Разговор со слугой Генриха убедил Ладушкина, что тот был в курсе дел своего хозяина и сейчас сам искал связи с человеком из Центра. Нет, Фимка ничего не знал о миссии Федора Ивановича. Но он, конечно, знал Пальчевского, которого, прикрываясь распоряжением бывшего начальника концлагеря Баремдикера, забрал к себе помощник управляющего имением баронессы. Это могло говорить Генриху и Фимке о том, что зоотехник-бородач неспроста появился в Оберфельде и какие-то причины пока не дают, ему возможности раскрыть свое истинное лицо.

Из ворот лагеря № 2 вышли Штайниц и Нушке. По хмурому лицу руководителя бактериологического центра можно было понять, что он остался недоволен осмотром его обитателей. Новый начальник концлагеря вертелся перед ним, заверяя, что быстро поправит дело.

— Ничего не жалеть! — приказал Штайниц, садясь в тарантас.

Обратной дорогой они обменивались с ассистентом впечатлениями от осмотра заключенных, ругая Баремдикера, затормозившего экспериментальный процесс в лаборатории.

Ладушкин, прислушиваясь к разговору своих пассажиров, все время думал о Фимке, прикидывая возможные варианты встречи с ним. Ничего путного не приходило пока на ум. Фимка находится под усиленной охранной эсэсовцев, и вызволить его из отряда будет очень трудно.

Неуемная Эрна дня не могла прожить, чтобы не видеть своего возлюбленного. Она либо приезжала в Вальтхоф, либо требовала приезда Лебволя к себе домой. И очень обижалась, если вдруг он по каким-то причинам не мог поехать к ней. При встречах она неизменно строила планы на будущее, в которых главную роль играл Лебволь, и он понял, что Эрна уже считает его своим женихом.

На частых пикниках, в гостях у друзей и знакомых они всегда были рядом, трогательно заботились друг о друге, и все в Шварцвальде уверовали в то, что два великих ученых Германии — профессор Шмидт и доктор Штайниц вскоре станут родственниками, упрочив и без того тесные узы научного сотрудничества.

Особенно старалась баронесса, понимая, что благодаря дружбе с новобрачными, а точнее с их знатными родителями, которым покровительствует сам фюрер, упрочится ее положение в свете, а отсюда умножится и богатство. Она приглашала их к себе в имение, неизменно повторяя, что они созданы друг для друга, от чего Эрна приходила в детский восторг, называя баронессу крестной матерью.

Регина тоже желала брака кузена и Эрны. Она полюбила доверившуюся ей девушку. Этот брак сблизит семейства Шмидтов и Штайницев, что может помочь ей в осуществлении ее планов — их свадьбе с Вольфганом. Будучи подругой и родственницей Регины, Эрна не станет противиться ее сближению с отцом. А для фрау Эльзы они все вместе постараются устроить так, чтобы она ни в чем не нуждалась до конца своей жизни.

Профессор Шмидт самым последним узнал об отношениях племянника с дочкой своего бывшего ученика. В ежедневных беседах они не касались личных тем, хотя Шмидт и замечал, что в последние дни Лебволь и Эрна виделись часто. Ему рассказала о взаимном чувстве молодых людей баронесса Ирма. Профессор несколько обиделся на племянника, скрывавшего от дяди свое увлечение. В то же время он уважал тайну Лебволя, полагая, что благовоспитанный молодой человек не должен во всеуслышание говорить о своих чувствах к девушке. В принципе Шмидт не был против этого брака. Эрна нравилась ему своей непосредственностью, воспитанностью и уважительным отношением к старшим. Настораживало лишь то, что она была дочерью ярого нациста, сторонника фашистского режима. Правда, Эрна далека от политики, она даже не являлась членом фашистской молодежной организации гитлерюгенд, что особенно нравилось профессору. К тому же дочь, не отвечает за действия отца, да она и не знает, над чем он сейчас работает. Раз уж так произошло, надо придать взаимоотношениям молодых людей официальный характер, чтобы не возникли разговоры, которые могут повредить и ему, профессору, и племяннику Лебволю, да и доктору Штайницу.

На другой день вечером, когда Лебволь после ужина собирался к Эрне, профессор заявил, что поедет вместе с ним. Ему потребовалось вдруг срочно решить какой-то важный вопрос, а доктор Штайниц с утра уезжал в Берлин, и потому необходимо было согласовать с ним запланированный на день эксперимент.

Эрна не ожидала приезда Лебволя вместе с дядей. Она провела гостей в кабинет отца, который сидел за письменным столом и сосредоточенно разбирал какие-то бумаги. Краешком глаза Лебволь увидел на исписанных листках химические формулы. Руководитель бактериологического центра продолжал работать и дома, что возвышало его в глазах профессора. Лебволь не мог разобрать ни одной формулы, хотя его так и тянуло к столу.

— Никак не могу оторваться от работы, не закончив ее, — показал Штайниц на заваленный бумагами стол и предложил гостям сесть.

— Это удел всех ученых, — сказал профессор.

Лебволю хотелось остаться в кабинете, но Эрна упорно тащила его на улицу. Пришлось подчиниться.

Эрна повела его на берег озера в свою беседку, увитую зеленым плющом. Тут же повисла у него на шее и стала жадно целовать.

— Леби, дружок мой, кажется, я не видела тебя целую вечность! — шептала она, прижимаясь к Лебволю.

Вернулись они примерно через час. Лебволь сослался на то, что не может так надолго оставлять дядюшку.

Ученые обсуждали проблемы, касающиеся обоих лабораторий. Больше говорил доктор Штайниц, убеждая в чем-то своего собеседника.

— …Сентябрь — последний срок, установленный фюрером, — донесся до Лебволя его голос.

При виде вошедших, Штайниц на секунду замолчал, раздумывая, закончить мысль или перевести разговор на другую тему.

— Я думаю, мы успеем уложиться, — решил продолжить он.

Профессору не хотелось, чтобы в присутствии молодых людей продолжался разговор о проводимых в бактериологической лаборатории опытах.

— Значит, так и договорились, — поднялся он с кресла и торжественно посмотрел веселыми, словно помолодевшими глазами на Лебволя и Эрну: — Сдаем все работы и свадьба…

— Папа, это правда?! — восторженно воскликнула Эрна и, не дожидаясь ответа, обвила руками шею отца и поцеловала его. Потом она подошла к профессору и, к радости растроганного лаской старика, тоже поцеловала его в щеку. — Вы будете для меня вторым отцом…

— Да, да! — поспешно согласился профессор. — Лебволь для меня действительно как второй сын. И вы, фрейлейн, будете моей второй дочерью.

Прощались очень тепло, как будущие родственники. Доктор Штайниц проводил профессора до машины, усадил его.

— Леби, дружок, я, кажется, не доживу до того времени, когда мы будем вместе, — прошептала счастливая Эрна и, не стесняясь, при всех поцеловала его.

В дверь гостиной осторожно постучали, и на пороге с виноватой улыбкой появился садовник Форрейтол.

— Вам письмо, герр профессор, — протянул он толстый пакет и неслышно вышел.

Шмидт взял пакет, с любопытством осмотрел его. Обе стороны были чисты, без адреса и штампов почты. Лишь в правом верхнем углу мелко написано: «Проф. Шмидту. Лично». Вскрыл его ножницами и вынул пачку исписанных листов. На пол выпала фотокарточка. Ее быстро подобрала Регина.