— Гениально! Именно то, что надо! То, что доктор Вахтер прописал! Надо полагать, что шахтеры — не парни?
— Не мешай, Покровская! — сердито одернула Киру Мымра. — Продолжайте!
— Сцена первая. Общий хор, — прочитала Маевская.
Заполярная сторонка
Твоя слава велика,
О тебе поем мы звонко,
О работе горняка!
Хористки негромко захихикали… Мымра неодобрительно взглянули в их сторону.
— Выходит девушка в белой косынке…
— Умилительно! — вставила Зырька. — Косынка нам по плечу. Осилим!
— Девушка поет:
Каждый год с весенними лучами
Выполняет план любимый мой,
Он своими черными очами
Девичий смутил покой!
(Уходит.)
Выходит шахтер. Он в каске, в руке отбойный молоток.
Я в забое на проходке
Выполняю план двойной,
Эй вы, девушки-молодки,
Выходи плясать со мной!
Маевская замолчала и, с трудом сдерживая смех, заикаясь, произнесла:
— Извините! У меня нет слов, я потеряла дар речи…
Душещипательно! А кто будет шахтер? Какая роль! — Реплики неслись со всех сторон. — Это сильнее «Фауста» Гете![8]
— Читайте дальше, — неуверенно сказала Мымра, она уже почувствовала, что может возникнуть напряженность.
— Выходит девушка, на ней красная косынка…
— Роли пойдут нарасхват! Чур, я девушка! — опять не выдержала Кира. Маевская, кое-как собравшись, продолжала:
— Девушка поет:
Вы, шахтеры-ухажеры,
План перевыполняете,
Только очень горды стали,
Нас не замечаете…
Дальше Маевская читать не смогла: плечи ее задергались от смеха, и она вынуждена была замолчать.
— Это классика! — с задумчивым выражением лица сказала Наташа Лавровская. — Редкая находка для самодеятельности. Только она одна могла сдержать себя и не смеяться. Остальные буквально катались от смеха, рискуя вызвать немилость Мымры.
— Ну, в чем дело? — наконец спросила она.
— Я думаю, эту поэму надо рекомендовать на шестую шахту, там ее, безусловно, оценят, боюсь, что мы просто ее не осилим, — без тени улыбки сказала Наташа.
Но Мымра уже сообразила сама: что-то не вязалось…
— Как хотите! — сказала она. — Я не настаиваю. Товарищ капитан… — Она выразительно пожала плечами.
— Случайно, это не его произведение? — спросила «овечкой» Надя, припомнив свой последний разговор с ним.
Внезапно Мымра рассердилась и, выхватив книжку из рук у Елизаветы Людвиговны, направилась к двери.
— Я доложу, что вы отказались! — гневно воскликнула она.
— Нет! Что вы! — спохватилась Наташа. — Просто мы не уверены, что наших талантов хватит! А какие костюмы?!
Долго еще потом смеялись зечки в бараках и на разводе, вспоминая слова «поэмы», рекомендованной опером.
Но Мымра, по-видимому, не доложила ему. Побоялась.
Пользуясь неограниченной перепиской, Надя повела атаку на мать, забрасывая отчаянными письмами. Ей казалось, что Зинаида Федоровна недостаточно активно подгоняет этого адвоката Корякина, что можно было самой сходить к Руденко поторопить с подписью. Ей даже хотелось написать Дине Васильевне, но та ни разу не изъявила желания получать от Нади из лагеря письма. «А кто мне обязан? Никто! — отвечала она себе. — Сиди и не чирикай!»
В припадке бессильной тоски она нахамила старой, больной Козе по нестоящему пустяку. Но мудрая Коза не обиделась, сказала только с укором:
— Эх, Надя, я и хуже слышала, мне не стать-привыкать…
Надя расплакалась и тотчас попросила прощенья. На второй день все еще под впечатлением своего разговора с опером она металась от сознания своего бессилия, плакала, что лучшие годы ее жизни проходят, а она талантлива и могла бы многого достигнуть, пока еще не поздно, не ушло время. В таком отчаянном настроении ее застал Клондайк, когда зашел днем «для профилактики», и Надя, не сдержав себя, в порыве исступленного гнева закричала:
— Неужели нет больше чести и совести в нашем народе, неужели навсегда превратили его в бесправное, молчаливое быдло, и меня с ним!
Она видела, как сжалась в комок Коза и юркнула в комнатуху. (Вали не было, она понесла в прачечную халаты — свиные чехлы и полотенца). Клондайк, не успев поздороваться, резко повернулся и вышел. Перепуганная Коза сердито сказала:
— Я не верила, что в тебе «бес» сидит, когда ты сказала нам, но теперь вижу, так оно и есть. Разве так можно? Они сгноят тебя в лагерях! Он же начальник режима!
На минуту ее охватил панический страх, но не из боязни наказания. Если он способен предать, зачем тогда вообще жить на свете? Она боялась, что оскорбленный Клондайк не вернется к ней, и ждала. Он пришел поздно, далеко за полночь, когда она уже не надеялась. Постояв немного в дверях, он после некоторого раздумья сказал строго и властно, совсем как начальник режима:
— Надя! Не ставь меня в глупое положение. Говорю тебе со всей серьезностью. Я еще не освобожден от присяги и имею свои обязанности. Я отношусь с уважением к твоему понятию о чести и совести, прошу отнесись и ты к моему. Я все-таки еще офицер. — Но, увидев ее растерянное лицо, смягчился и совсем уже без гнева добавил:
— Ведь ты же не хочешь, чтоб я попал под трибунал? Мне будет хуже, чем тебе!
На его прекрасном, мужественном лице не было и тени обиды и недовольства. Он взял Надю за руку и, заглянув ей в глаза, спросил:
— Ты ведь не желаешь мне этого, верно?
Надя молчала, потому что зла ему она, конечно, не желала, но право выражать свои мысли, даже такие, крамольные, оставляла за собой.
Движеньем, полным любви и нежности, он взял ее за подбородок и с грустью сказал:
— Я все думаю о тебе, как о взрослой, а ты еще, по сути дела, ребенок, взбалмошная девчонка, бунтарка! Не понимаешь, куда тебя занесла судьба.
От его слов злость сползла с нее, как кожа со змеи, осталось только желание быть ласковой и доброй, какой она была на самом деле. Клондайк, быстро распознав в ней эту перемену, уже без всякого на то разрешения целовал ее сияющие, умиротворенные глаза, нашептывал слова, от которых ей становилось жарко, и она, краснея до корней волос, позволила себе слегка забыться, совсем немного, под жадным касаньем его ненасытных, горячих губ.
«Ха-ха! — сказал бес-искуситель, — что ж дальше?
Наверное, Клондайк услышал беса и, превозмогая себя, отстранился от нее.
— Любимая моя, я не дам тебе повода жалеть о случившемся. Ты для меня пока «табу».
«Табу»! — Надя помнила это слово «табу» из все той же книги «Дети капитана Гранта», когда Алешка, оставляя яблоко или конфету «на потом», кричал Наде: «Это табу! Не тронь!»
— Табу, — повторила она, охваченная внезапно горестным воспоминанием о доме, о прошлом… — Табу это ты для меня, вот только надолго ли? Одному Богу известно, — она почувствовала приступ жгучей обиды за свое унизительное, рабское положение и, чтоб скрыть нахлынувшие слезы, быстро вышла в тамбур, дернула наружную дверь, распахнув ее настежь. Неподалеку спали бараки, освещенные ярким светом прожекторов. Совсем рядом, позади хлеборезки, лаяли сторожевые собаки и переговаривались на вышках вертухаи.
«Полезно вспомнить, что ты зечка и твое место за проволокой, сразу отпадает охота к поцелуям с начальником режима».
Постояв недолго на пороге, она замерзла и вернулась.
Клондайк сидел на колченогом табурете и задумчиво вертел в руках свою шапку.
Когда Надя вошла, он поднял голову и спросил:
